Витязь в барсовой шкуре, стр. 38
23. Сказ о том, как царь Ростэван услыхал об Автандиле и тайном отбытии его
Чуть униженный и скромный, визирь в зал вошел приемный,
Как Ростэн сказал: «Истомной был я полон темноты.
Был в беспамятстве вчера я. Чем-то мучил ты, терзая.
В том была и гневность злая, визирь, сердце сердца ты.
Не припомню, что там было, в чем нужда у Автандила.
Что мне было столь немило? Гнев подобен был ручью.
Молвят мудрые: «Закляты в злобе пропасти и скаты».
Что мне там сказал вчера ты? Повтори-ка речь свою».
И вчерашнее тут слово визирь в страхе молвит снова.
Царь прослушал, и такого был ответа звук: «Еврей
Левий, верно, я свирепый. Или ты совсем нелепый.
Позабудь свои зацепы. Или смерть иди скорей».
Визирь — в поиски, печальный. Не находит, где кристальный.
Лишь толпой в тоске опальной слезы льют рабы ручьем.
Весть о бегстве, онемелый, слышит. Молвит: «Есть кто смелый, —
Так — к царю. Я в те пределы не пойду, — уж слышал гром».
Визирь все не прибывает. Царь другого посылает.
Вестник медлит, не вступает. Кто дерзнет принесть тот сказ?
И в Ростэне подозренья. В десять раз больней мученья.
«Видно, тот, кто весь боренье, от моих сокрылся глаз».
С головою, ниц склоненной, мыслит сильно огорченный.
Вздох за вздохом, повторенный. Повелел рабу: «Иди,
Да придет злосчастно-скучный». Входит визирь злополучный.
Бледный, скорбный, и беззвучный, со стеснением в груди.
Видя это привиденье, царь спросил: «И так, горенья
Солнца нет? В нем измененье? Он превратная луна?»
Полным сказано все сказом, как исчез — кто был алмазом.
«Солнца нет над нашим глазом, и погода не ясна».
Царь, услышав слово тайны, вскликнул. Вопль необычайный.
В боли он скорбит бескрайной: «Милый сын мой, где же ты?»
Рвет он бороду, терзает. Лик ногтями разрывает.
«Где же светоч мой сияет? Я один средь темноты.
Если сам ты там с собою, ты не будешь сиротою.
Я же, сын, один с тоскою. Ты меня осиротил.
В язвах быть мне, болям длиться. Без любимого томиться.
Час пока не даст нам слиться, — как терплю, — сказать нет сил.
Не вернешься без заботы ты в веселый час охоты.
Самоцвет, кому темноты неизвестны. Стройный стан.
Не услышу дорогого. Нежный голос птицелова
В чуткий слух не кликнет снова. Что дворец? В нем мрак мне дан.
Знаю я, ты силен, молод. Лук с тобой, насытишь голод.
Кто твоей стрелой уколот, тот сейчас же в смертном сне.
Мудрость бога — всеблагая. Но, коль плача и стеная,
Сын, умру здесь без тебя я, кто ж поплачет обо мне!»
Шум раздался. Рой придворных. Воздух полон слов укорных.
Рвут брады свои, в повторных удареньях скорбных рук.
«Были мы тобой богаты», — молвят, — «с нами был когда ты.
Ныне день для нас проклятый, — солнца нет и тьма вокруг».
Увидав ряды сановных как родных своих и кровных,
Царь в скорбях беспрекословных молвил: «Редок блеск лучей.
Солнца нет, мы слабы в силе. Чем пред ним мы согрешили?
Кто на битву, взмахом крылий, поведет полет мечей?»
Все с скорбящим восскорбели. И затихли, присмирели.
Царь спросил: «С слугой в том деле витязь был или один?»
И пришел, сдержав рыданье, весь в тревоге ожиданья,
И царю дал завещанье, мертвый в жизни, Шермадин.
«Вот послание какое», — молвил он, — «в его покое
Я нашел. И в смутном рое лишь рабы скорбели вкруг.
Скрылся он своей тропою, никого не взяв с собою.
Смерть мне! С этою судьбою жизнь мне — тягостный недуг.
Прочитали завещанье. Снова долгие стенанья.
И дает он приказанье: «В войске — черный цвет цвети.
Будем в скорби с сиротами мы молиться, и с вдовами.
Бог да сжалится над нами, и ведет его в пути».
