Ожерелье королевы, стр. 91

– Скажите, вы вправду провели у королевы три часа?

Жанна кивнула.

– Три часа! – с улыбкой протянул кардинал. – О чем только не успеет переговорить умная женщина за три часа!

– Заверяю вас, монсеньор, времени даром я не теряла.

– Готов прозакладывать голову, – забросил удочку кардинал, – что за все эти три часа вы ни минуты не думали обо мне.

– Неблагодарный!

– Вот как? – бросил кардинал.

– Я не только думала о вас, я сделала куда больше.

– Что же?

– Я говорила о вас.

– Говорили обо мне? С кем же? – осведомился прелат, чье сердце лихорадочно заколотилось, а голос, несмотря на все усилия сдержаться, все-таки выдал волнение.

– С кем же, как не с королевой?

Произнеся эти столь сладостные для слуха кардинала слова, Жанна ухитрилась не взглянуть в лицо собеседнику, словно ее ничуть не интересовало произведенное ею впечатление.

Внутри у г-на Рогана все оборвалось.

– О, расскажите, дорогая графиня! Право же, все связанное с вами настолько интересует меня, что я буду умолять вас не упустить ни единой подробности.

Жанна улыбнулась; она не хуже кардинала знала, что интересует его.

Она заранее мысленно составила подробнейший рассказ и, несомненно, если бы кардинал не попросил ее, сама перешла бы к нему; неспешно, растягивая каждый слог, она начала повествование обо всех встречах, обо всех беседах, и каждое ее слово служило доказательством, что по счастливой случайности, одной из тех, какие делают судьбу придворных, она оказалась в Версале как раз тогда, когда сложились особые обстоятельства, благодаря которым она, чужачка, одним махом стала чуть ли не первейшей подругой королевы. Да и то сказать, Жанна де Ламотт нежданно-негаданно оказалась посвященной во все горести королевы, узнала всю ограниченность королевской власти.

Г-н де Роган, казалось, запоминал из рассказа только то, что королева говорила относительно Жанны.

Жанна же в своем повествовании больше упирала на то, что королева говорила насчет г-на де Рогана.

Рассказ только-только был завершен, как тут же вошел тот самый лакей и доложил, что ужинать подано.

Жанна взглядом пригласила кардинала. Кардинал кивком дал согласие отужинать.

Он подал руку хозяйке дома, весьма быстро привыкшей к своему новому положению, и повел ее в столовую.

Когда ужин подошел к концу и кардинал неспешно, смакуя, пил напиток любви и надежды, слушая рассказ волшебницы, которая раз двадцать прерывала и вновь возобновляла его, он вдруг понял, что отныне ему придется считаться с этой женщиной, держащей в руке монаршие сердца.

И еще он заметил, с удивлением, граничащим с испугом, что вместо того, чтобы дорожиться, как это сделала любая женщина, внимания которой домогаются и которая чувствует, что она нужна, Жанна сама идет навстречу желаниям собеседника с готовностью, весьма отличной от той гордой неприступности, которую она проявляла на прошлом ужине, происходившем в этом же доме и в этой же столовой. На сей раз, принимая у себя гостя, Жанна вела себя как женщина, которая вольна распоряжаться не только собою, но и другими. Ни малейшего стеснения во взгляде, никакой сдержанности в голосе. Разве не провела она целый день с цветом французского дворянства, беря уроки высокого аристократизма? Разве несравненная королева не называла ее «дорогая графиня»? Словом, кардинал, сам будучи выдающимся человеком, не смог противиться этому сознанию превосходства и покорился.

– Графиня, – сказал он, взяв ее за руку, – в вас кроются две женщины.

– Какие же? – спросила графиня.

– Вчерашняя и сегодняшняя.

– И какую же предпочитает ваше высокопреосвященство?

– Даже не знаю. Но только сегодняшняя – это Армида, Цирцея [104], нечто неотразимое.

– Которой вы, надеюсь, не собираетесь оказывать сопротивление, хоть вы и принц?

Принц соскользнул со стула и пал к ногам г-жи де Ламотт.

– Вы просите милостыни? – поинтересовалась она.

– И жду, что вы мне ее подадите.

– Сегодня день щедрости, – сказала Жанна. – Графиня де Валуа получила подобающее ей место, она принята ко двору и, еще немного, станет одной из самых надменных женщин в Версале. Так что она вполне может протянуть руку, кому ей заблагорассудится.

– Даже если это будет принц? – спросил г-н де Роган.

– Даже если это будет кардинал, – ответила Жанна.

Кардинал запечатлел долгий и пылкий поцелуй на этой прелестной своенравной ручке, после чего, задав взглядом вопрос и прочтя утвердительный ответ в глазах и улыбке Жанны, встал. Он вышел в переднюю и что-то сказал своему скороходу.

Минуты через две раздался стук колес отъезжающей кареты. Графиня подняла голову.

– Все, графиня, я сжег свои корабли, – объявил кардинал.

– Но в этом нет большой доблести, – заметила графиня, – потому что вы уже в гавани.

19. Глава, в которой из-под масок показываются лица

Долгие разговоры являются счастливой привилегией людей, которым нечего сказать друг другу. После блаженства молчать и желать, бесспорно, не меньшее блаженство – много и долго разговаривать без слов.

Спустя два часа после отсылки кареты кардинал и графиня как раз дошли до такого состояния, о котором мы говорим. Графиня сдалась, кардинал победил, и, однако же, кардинал был рабом, а графиня победительницей.

Двое мужчин обманываются, подавая друг другу руки. Мужчина и женщина обманываются, целуясь.

Но здесь каждый обманывал друг друга лишь потому, что другой хотел быть обманутым.

У каждого была своя цель. Для достижения ее необходимо было сближение. Так что каждый достигал своей цели.

Кардинал даже не дал себе труда скрывать нетерпение. Он лишь ограничился ничтожной уловкой, переведя разговор на Версаль и на почести, которые ожидают новую любимицу королевы.

– Королева великодушна, – заметил он, – и ничего не жалеет для тех, кого любит. У нее редкостное умение давать мало многим и много немногим друзьям.

– Так вы полагаете, что она богата? – спросила г-жа де Ламотт.

– Она умеет добывать средства одним-единственным словом, жестом, улыбкой. Ни один министр, за исключением, быть может, Тюрго [105], не отваживался отказать, когда королева что-либо просила.

– А вот я, – сказала г-жа Ламотт, – видела королеву, не столь богатую, как вы рассказываете. То была бедная королева или, вернее, бедная женщина.

– Как это понимать?

– Можно ли назвать богатым человека, вынужденного обрекать себя на лишения?

– На лишения? Ну-ка, ну-ка, дорогая Жанна, рассказывайте.

– Я расскажу лишь то, чему была свидетельницей, ничего не убавляя и не прибавляя.

– Я весь внимание.

– Представьте себе жесточайшие пытки, которые претерпела эта несчастная королева.

– Пытки? Какие же?

– Дорогой принц, известно ли вам, что это такое – желание женщины?

– Нет, но я жажду, графиня, чтобы вы просветили меня.

– Так вот, у королевы есть одно несбыточное желание.

– И кого же она желает?

– Не кого, а что.

– Хорошо, что же она желает?

– Бриллиантовое ожерелье.

– Погодите, погодите. Уж не имеете ли вы в виду бриллианты Бемера и Босанжа?

– Именно их.

– Ну, графиня, это давняя история.

– Давняя она или новая – неважно. И все же скажите, разве не должна приводить королеву в совершенное отчаяние невозможность получить то, что едва не получила простая фаворитка. Проживи Людовик XV еще две недели, и Жанна Вобернье [106] имела бы то, что недостижимо для Марии Антуанетты.

– А вот тут, дорогая графиня, вы заблуждаетесь. Королева раз пять-шесть могла получить эти бриллианты, но всякий раз отказывалась.

– Вот как?

– Уверяю вас, король предлагал ей ожерелье, но она отказалась принять его даже из рук короля.