Ожерелье королевы, стр. 77

Филипп отвернулся, чтобы не было видно выражения глубочайшего отвращения, безмерного презрения, написанного на его лице, выражения, которое бы удивило, а то и напугало старика.

– Через некоторое время ты попросишь себе какую-нибудь высокую должность, – все больше воодушевлялся старец. – Мне же добьешься королевского наместничества где-нибудь неподалеку от Парижа, затем, чтобы имение Таверне-Мезон-Руж было возведено в ранг пэрства, намекнешь обо мне при первом же посвящении в кавалеры ордена Святого Духа. Сам же ты сможешь стать герцогом, пэром и генерал-лейтенантом. Через два года, если я буду жив, ты велишь, чтобы мне пожаловали…

– Довольно! Довольно! – пробормотал Филипп.

– Если тебе этого достаточно, то мне нет. У тебя вся жизнь впереди, а у меня, дай Бог, несколько месяцев. Так пусть же эти несколько месяцев вознаградят меня за всю унылую и заурядную жизнь. Впрочем, у меня нет причин жаловаться. Господь даровал мне двоих детей. Это много для человека, не имеющего состояния. Но если дочь оказалась совершенно бесполезной для нашего рода, ты возместишь все. Ты – строитель Храма. Я вижу в тебе великого Таверне, героя. Ты вызываешь у меня почтение, а это, поверь, немало. То, как ты ведешь себя с придворными, поистине достойно восхищения. Право же, ничего более ловкого я не видел.

– То есть? – осведомился Филипп, весьма обеспокоенный, что может чем-то снискать одобрение этого человека без чести и совести.

– Твоя линия поведения просто великолепна. Ты не проявляешь ревности. Внешне оставляешь поприще открытым для любого, а на самом деле держишь все в руках. Это очень разумно, но вызывает и некоторые возражения.

– Я вас не понял, – бросил Филипп, чувствуя все большее и большее раздражение.

– Не скромничай. Видишь ли, ты точь-в-точь следуешь системе господина Потемкина, поражавшего весь мир своим богатством. Он видел, что Екатерина склонна к недолговечным любовным увлечениям, и понял, что, если предоставить ей свободу, она будет порхать с цветка на цветок, но вновь возвращаться к самому плодоносному и прекрасному, а если докучать ей, она улетит вне его досягаемости.

И он сделал выбор. Наилучшим выходом он счел поставлять императрице новых фаворитов, и она оценила это; подчеркивая какое-нибудь одно из их качеств, он искусно скрывал их уязвимые стороны, способствовал скоропреходящим амурам государыни, не позволяя ей стать равнодушной к его достоинствам. И, подготавливая царствования быстро меняющихся фаворитов, которых насмешливо именовали двенадцатью цезарями, свое царствование Потемкин сделал вечным и нерушимым.

– Вот уж совершенно непостижимая гнусность, – пробормотал бедняга Филипп, озадаченно глядя на отца.

А тот невозмутимо продолжал свои рассуждения.

– Но, следуя системе Потемкина, ты совершишь небольшую ошибку. Он никогда ничего не выпускал из-под надзора, а ты ослабляешь его. Уж я-то знаю, французская политика – это тебе не русская политика.

На эти слова, произнесенные с преувеличенной важностью, которая потрясла бы наиопытнейших дипломатов, Филипп, решивший, что отец бредит, ответил непочтительным пожатием плеч.

– Да, да, – упорствовал старик. – Ты, наверно, считаешь, что я не разгадал тебя? Ну, так увидишь.

– Ну-ну, сударь.

Таверне скрестил на груди руки.

– Ты, конечно, скажешь, – продолжал он, – что вовсе не обхаживаешь своего преемника?

– Своего преемника? – побледнев, переспросил Филипп.

– Ты мне станешь толковать, что не знаешь, насколько королева постоянна в своих любовных склонностях, хотя она совершенно в твоей власти, и что в предвидении перемены своей судьбы ты не желаешь, чтобы тебя принесли в жертву и удалили, как обыкновенно и поступает королева, потому что она неспособна любить настоящее и тосковать по прошлому.

– Барон, вы говорите какими-то загадками!

Старик расхохотался, и Филипп вздрогнул, услышав этот пронзительный, зловещий смех, показавшийся ему голосом злого гения.

– Уж не намерен ли ты уверять меня, что не обхаживаешь в соответствии со своей тактикой господина де Шарни?

Шарни?

– Ну да, твоего будущего преемника. Человека, который сможет, когда дорвется к власти, отправить тебя в ссылку, точь-в-точь как ты можешь отправить в ссылку господ де Куаньи, де Водрейля и прочих.

Кровь бросилась в голову Филиппу.

– Хватит! – снова крикнул он. – Хватит, сударь! Ей-богу, мне стыдно, что я столь долго слушаю вас. Всякий, кто говорит о королеве Франции так, словно она Мессалина [89], – преступный клеветник!

– Молодец! Просто молодец! – воскликнул барон. – Ты действуешь правильно, такова твоя роль. Но уверяю тебя, здесь нас никто не может услышать.

– О Господи!

– Ну, а что касается Шарни, ты же видишь, я разгадал тебя. Как бы ни был хитер твой план, но провидеть – это в крови у Таверне. Продолжай в том же духе, Филипп. Льсти, обласкивай, улещивай этого Шарни, помоги ему мягко и без ожесточения перейти из положения травки на положение цветочка, и будь уверен, он – дворянин и, когда будет в фаворе, оплатит тебе за все, что ты сделаешь для него.

Высказавшись, г-н де Таверне, страшно гордый проявленной проницательностью, сделал этакий своенравный прыжочек, словно юноша, причем юноша, безмерно счастливый.

Филипп в ярости схватил его за рукав и притянул к себе.

– Ну, раз так, сударь, – бросил он, – то послушайте: логика ваша превосходна.

– Значит, я правильно догадался, а ты на меня за это злишься? Уж прости меня хотя бы за то, что я тебя предупредил. Впрочем, де Шарни мне нравится, и я очень рад, что ты так повел себя с ним.

– Ваш господин де Шарни сейчас и вправду настолько мой баловень и любимец и я до такой степени его обхаживаю, что совсем недавно воткнул ему между ребрами пол фута вот этого лезвия.

И Филипп показал на шпагу.

– Что? – воскликнул г-н де Таверне, испуганный пылающим взглядом сына и известием о его воинственной выходке. – Уж не хочешь ли ты сказать, что дрался с господином де Шарни?

– Да. И я его обласкал.

– Великий Боже!

– Таков мой метод холить, обласкивать и улещивать своих преемников, – добавил Филипп. – Ну, а теперь, когда вам все известно, сопрягите свою теорию с моей практикой.

И он резко повернулся, намереваясь уйти. Однако старик ухватил его за руку.

– Филипп! Филипп! Скажи, что ты пошутил.

– Если вам угодно, можете назвать это шуткой, но тем не менее это правда.

Старик поднял глаза к небу, пробормотал несколько несвязных слов и вдруг, бросив сына, потрусил к передней.

– Быстро! Немедленно! – кричал он. – Послать верхового к господину де Шарни! Он ранен, так пусть осведомятся, как он себя чувствует. Да, и главное, не забыть ему сказать, что это я прислал справиться!

Отдав приказ, г-н де Таверне возвратился в сад, бурча:

– Экий злодей этот Филипп! Ни дать ни взять, его сестра! А я-то уж думал, он переменился к лучшему. Нет, в этом семействе одна-единственная голова – это я.

12. Четверостишие графа Прованского

Когда в Париже и Версале происходили все эти события, король, успокоившийся после того, как он узнал о победе своего флота и отступлении зимы, пребывал у себя в кабинете среди атласов, карт обоих полушарий и небольших чертежей всевозможных механических устройств, размышляя, какие новые курсы прочертить в морях для кораблей Лаперуза.

Легкий стук в дверь оторвал его от размышлений, разогретых плотной закуской, которой он недавно отдал должное.

Почти одновременно раздался голос:

– Брат, вы позволите войти?

– Граф Прованский! Вот ведь черт принес! – проворчал король, откладывая астрономический атлас, раскрытый на самых больших изображениях созвездий, и бросил:

– Войдите!

Слишком почтительно для брата и слишком развязно для подданного вошел коротенький, толстый, краснолицый человек с живым взглядом.

– Вы не ждали меня, брат?