Ожерелье королевы, стр. 151

– Благодарю вас, – воскликнула королева, порывисто сжимая руки Людовика, – вы избрали единственное средство, которое может меня оправдать.

– Вы меня благодарите?

– От всей души. Вы вели себя как истинный король, я – как истинная королева, не правда ли?

– Хорошо же, – отвечал король, охваченный радостью, – наконец-то мы положим конец всем этим низостям. Мы с вами раз и навсегда раздавим змею, и надеюсь, заживем спокойно.

Он поцеловал королеву в лоб и удалился в свои покои.

Тем временем в конце галереи г-н де Роган увидел Бемера и Босанжа, которые поддерживали друг друга, чтобы не упасть.

Еще через несколько шагов он заметил своего скорохода; тот ловил взгляд своего господина, в ужасе от обрушившейся на него беды.

– Сударь, – обратился кардинал к сопровождавшему офицеру, – все будут встревожены, если я не вернусь из Версаля; нельзя ли мне предупредить домочадцев о том, я арестован?

– Ах, монсеньор, пока никто не смотрит, передайте что нужно, – отвечал молодой офицер.

Кардинал поблагодарил; затем он сказал скороходу несколько слов по-немецки и, вырвав страничку из требника, нацарапал на ней записку.

Потом кардинал скатал эту бумажку в трубочку и уронил на пол; офицер тем временем следил, чтобы их не застигли врасплох.

– Я готов следовать за вами, сударь, – сказал ему кардинал.

Затем оба они удалились.

Скороход налетел на записку, как коршун на свою жертву, бросился прочь из дворца, вскочил на коня и ринулся в Париж.

Спускаясь по лестнице в сопровождении своего стража, кардинал видел из окна, как он скачет по полю.

– Она меня губит, – прошептал он, – но я ее спасу. Спасу ради тебя, мой король, ради тебя, Господи, что велишь прощать оскорбления; во имя твое я прощаю другим; прости же и ты мне!

22. Протоколы

Не успел повеселевший король вернуться к себе в покои и подписать приказ о препровождении г-на де Рогана в Бастилию, как к нему явился граф Прованский; он вошел в кабинет, делая г-ну де Бретейлю знаки, которые тот, невзирая на все свое почтение и добрую волю, не в силах был понять.

Но эти знаки предназначались не министру юстиции; принц повторил их опять, желая привлечь внимание короля, который, поглядывая в зеркало, писал приказ.

Усилия графа не пропали втуне: король заметил его знаки и, выпроводив г-на де Бретейля, осведомился у брата:

– Что означают знаки, которые вы посылали Бретейлю?

– О государь…

– Что означают эти торопливые жесты, этот озабоченный вид?

– Ничего особенного, но…

– Вы, конечно, можете и не отвечать, брат мой, – заметил уязвленный король.

– Государь, дело в том, что я только что узнал об аресте кардинала де Рогана.

– И почему же это известие привело вас, брат, в такое волнение? Или вам кажется, что господин де Роган невиновен? Или мне не следовало обрушиваться на столь могущественную особу?

– Не следовало? Почему же, брат мой. Вы в своем праве. Я вовсе не это хотел сказать.

– Я был бы весьма удивлен, граф Прованский, если бы вы взяли сторону человека, который пытается обесчестить королеву. Я только что виделся с королевой, брат мой, и одного ее слова оказалось достаточно…

– Боже меня упаси обвинять королеву, государь! Вы сами это знаете. У ее величества… моей сестры нет более преданного друга, чем я. Сколько раз мне случалось ее защищать и, не в упрек вам будет сказано, брать ее сторону в спорах с вами?

– В самом деле, брат мой? Разве на нее часто возводят обвинения?

– Не везет мне, государь: что бы я ни сказал, все вам не по вкусу. Я хотел сказать, что королева сама бы не поверила, что я сомневаюсь в ее невиновности.

– В таком случае вы должны радоваться вместе со мной унижению, которому я подверг кардинала, судебному разбирательству, которое за этим последует, скандалу, который положит предел всем измышлениям, коих никто не посмел бы распускать о простой придворной даме, но все охотно повторяют, коль скоро они касаются королевы, потому что она, по общему суждению, недосягаема для клеветы.

– Да, государь, я совершенно одобряю решение вашего величества и полагаю, что в отношении ожерелья все к лучшему.

– Видит Бог, яснее ясного, брат мой! – отвечал король. – Да разве отсюда не видно, что господин де Роган похваляется родственной близостью с королевой, что он от ее имени заключил сделку и приобрел бриллианты, от которых она отказалась, дав повод думать, будто бриллианты находятся в руках у королевы или у кого-то из ее близких? Это чудовищно, и, как сказала она сама, что подумают люди, если выяснится, что она была с ним заодно в этой секретной сделке?

– Государь…

– И потом, вы забываете, брат мой, что клевета никогда не останавливается на полдороге; мало того что легкомыслие господина де Рогана бросает тень на королеву, самые толки о его легкомыслии пятнают ее честь.

– О да, да, брат мой, в деле, касающемся пропажи ожерелья, вы поступили совершенно верно.

– А что, – удивился король, – разве есть еще и другое дело?

– Но, государь… королева, надо думать, говорила вам…

– Говорила мне? О чем говорила?

– Государь, вы ставите меня в неловкое положение… Не может быть, чтобы королева не сказала…

– Да о чем же, сударь? О чем?

– Государь!..

– Ах, вы имеете в виду бахвальство господина де Рогана, его недомолвки, письма, которые он якобы получал?

– Нет, государь, нет.

– Что же тогда? Беседы, которыми королева удостаивала господина де Рогана по поводу этого ожерелья?

– Нет, государь, речь не об этом.

– Я знаю одно, – продолжал король, – я питаю к королеве полнейшее доверие, коего она заслуживает своей прямотой и благородным характером. Ее величество могла с легкостью умолчать обо всем, что произошло. Она с легкостью могла уплатить или заставить уплатить других, а могла попросту не обратить внимания на сплетни; но королева, одним махом покончив со всеми секретами, служившими источником для толков, доказала этим, что обращается прежде всего ко мне, а не к общему мнению. Королева воззвала ко мне, она доверила мне заботу о защите ее чести. Она избрала меня наперсником и судьей, короче, она во всем мне призналась.

– Ну что ж, – отвечал граф Прованский, смущенный менее, чем можно было ожидать, поскольку от него не укрылось, что король вовсе не так убежден, как желает показать, – опять вы берете под сомнение мою дружбу и почтение к королеве, моей сестре. Если вы и впредь будете выслушивать меня с такой подозрительностью, я больше ничего не скажу, опасаясь, как бы вы не приняли меня за ее недруга и обвинителя, в то время как я, напротив, ее защищаю. Между тем обратите внимание, ведь вы изменяете логике. Признания королевы уже открыли вам правду, служащую моей сестре оправданием. Почему же вы не хотите, чтобы вашим глазам открылись и другие истины, которые с еще большей полнотой прояснят всю невиновность нашей королевы?

– Ну вот, брат мой, – неуверенно возразил король, – вы опять прибегаете к обинякам, в которых я ничего не понимаю.

– Ораторский прием, государь, избыток горячности. Увы! Приношу свои извинения вашему величеству: это изъян моего образования. Меня испортил Цицерон.

– Цицерон, брат мой, темен лишь в тех случаях, когда стоит за неправое дело; вы же защищаете правое, так изъясняйтесь же напрямик, во имя неба!

– Осуждая мою манеру изъясняться, вы, государь, понуждаете меня к молчанию.

– Ну вот, уж и рассердился, irritabile genus rhetorum [142], – вскричал король, попавшись на удочку. – К делу, защитник, к делу! Что вам известно в дополнение к тому, о чем мне поведала королева?

– В сущности, ничего, сударь, видит Бог! Но давайте сперва уточним, что именно сказала вам ее величество.

– Королева сказала мне, что ожерелья у нее нет.

– Так.

– Она сказала, что не подписывала письма, которыми располагают ювелиры.