Ожерелье королевы, стр. 123

Но какой скандал! Какой стыд! Купить свободу ценой бегства, безопасность ценой изгнания – и вот Жанна уже не высокородная дама, а воровка, заочно осужденная, и правосудие хоть не покарало ее, но обличило, и пускай палач не выжег на ней клейма – она слишком далеко, – но общественное мнение поносит ее и клеймит.

Нет. Она не сбежит. Высшая отвага и высшая хитрость подобны двум близнецам, двум вершинам Атласа. Одна без другой не бывает, одна другой стоит. Где одна, там и другая.

Жанна решилась положиться на свою отвагу и остаться. Ее решению изрядно способствовало то, что на ум ей пришла идея, как посеять взаимный страх между кардиналом и королевой на случай, если тот или другая спохватятся, что кто-то из их ближайшего окружения совершил кражу.

Жанна прикинула, сколько принесла бы ей в два года милость королевы и любовь кардинала; доходы от этих двух удач она предположительно оценивала в пятьсот-шестьсот тысяч ливров; затем милость, успех и увлечение, скорее всего, попросту иссякнут, а на смену им явится пресыщенность, опала и пренебрежение.

«На этом моем плане я выгадаю лишних семьсот-восемьсот тысяч ливров», – смекнула графиня.

В дальнейшем мы увидим, какой окольный путь проложила эта лукавая душа, путь, который вел ее к позору, а других к отчаянию.

«Остаться в Париже, – решила графиня, – и с твердостью в душе следить за игрой обоих актеров: позволять им играть только те роли, которые мне на пользу; выбрать наиболее благоприятный момент для бегства: быть может, королева пошлет меня куда-нибудь с поручением, быть может, я и впрямь попаду в немилость и вовремя это замечу.

И навсегда пресечь всякое общение между кардиналом и Марией Антуанеттой.

Это труднее всего, поскольку господин де Роган влюблен, и потом, он принц: он обладает правом много раз в году посещать ее величество, а кокетливая, жаждущая поклонения королева, которая к тому же питает к кардиналу признательность, не станет уклоняться от встречи, если кардинал станет добиваться аудиенции.

А впрочем, мне наверняка представится удобный случай поссорить две августейшие особы. Но случаю надо помочь».

Лучше всего, хитрее всего было бы задеть гордость королевы – ведь она так гордится своей добродетелью. Нет никакого сомнения в том, что более или менее назойливые домогательства кардинала оскорбят ее утонченную и обидчивую натуру. Такие женщины, как она, любят поклонение, но боятся и избегают преследований.

Да, случай неизбежно представится. Если посоветовать г-ну де Рогану открыто объясниться в любви, в душе Марии Антуанетты зародится отвращение, неприязнь, которая навсегда посеет рознь не столько между принцем и королевой, сколько между дамой и кавалером, между женщиной и мужчиной. Таким образом она, Жанна, получит оружие против кардинала, и враждебность королевы парализует все его усилия.

Допустим. Но даже если настроить королеву против кардинала, это касается одного кардинала: добродетель королевы сияет всеми лучами, Мария Антуанетта пользуется полной свободой и говорит, что ей вздумается, а значит, ей легко обвинить человека, и обвинение это обладает изрядным весом.

Нет, необходимо запастись уликами и против г-на де Рогана, и против королевы; нужен обоюдоострый меч, который разит направо и налево, разит, едва его извлекут из ножен, разит, рассекая самые ножны.

Здесь требуется такое обвинение, от которого королева побледнеет, а кардинал покраснеет и которое, если ему поверят, обелит от малейших подозрений самое Жанну, наперсницу двух главных виновников. Нужно так повести интригу, чтобы Жанна могла сказать каждому порознь: «Не обвиняйте меня, не то я вас обвиню, не губите меня, а не то я погублю вас. Не отнимайте у меня богатства – и я не лишу вас чести».

«Дело стоит того, чтобы поломать над ним голову, – рассудила вероломная графиня, и я поищу выход. Отныне мои усилия даром не пропадут».

И в самом деле, г-жа де Ламотт уютно раскинулась среди подушек, выглянула в окно, озаренное ласковым солнцем, и, уповая на помощь неба, погрузилась в размышления, озаряемая светочем Господним.

5. Пленница

Покуда графиню одолевали все эти волнения и мечты, на улице Сен-Клод, напротив того дома, в котором жила Жанна, разыгралась сцена совершенно иного характера.

Как мы помним, г-н Калиостро поселил в бывшем особняке Бальзамо беглянку Оливу, преследуемую полицией г-на де Крона.

М-ль Олива, изрядно напуганная, с радостью уцепилась за эту возможность спастись одновременно от полиции и от Босира; теперь она, никому не ведомая, от всех скрытая, дрожащая, жила в этом таинственном доме, в стенах которого разыгрались в свое время драмы, увы, куда более страшные, чем трагикомические похождения Николь Леге.

Калиостро окружил ее предупредительной заботой: молодой женщине пришлось по душе покровительство этого важного вельможи, который ни о чем не просил, но, казалось, на многое надеялся. Но на что же он надеялся? Вот о чем тщетно гадала затворница.

Г-н Калиостро, человек, победивший Босира и восторжествовавший над полицейскими агентами, был для м-ль Оливы спасителем небесным. Кроме того, он, по-видимому, был без памяти влюблен в нее, потому что обращался с ней почтительно.

Тщеславная Олива не допускала даже мысли, что Калиостро может иметь на нее другие виды и не собирается рано или поздно сделать ее своей любовницей.

Со стороны женщин, утративших добродетель, весьма добродетельно верить, что мужчины могут любить их почтительной любовью. Сердце, которое более не надеется встретить любовь и почтительность, спутницу любви, воистину бесплодно, дрябло и мертво.

Итак, в тиши своего убежища на улице Сен-Клод Олива принялась строить воздушные замки, призрачные замки, в которых, надо признаться, очень редко находилось местечко для бедняги Босира.

Когда по утрам она, украшая себя при помощи всех тех ухищрений, которыми Калиостро снабдил ее туалетную комнату, разыгрывала из себя важную даму и репетировала во всех нюансах роль Селимены [132], ей хотелось только одного: дождаться Калиостро, который дважды в неделю в один и тот же час приходил справиться о том, не слишком ли тягостна ее жизнь.

И тогда, сидя в своей нарядной гостиной, упиваясь роскошью, радующей глаз и дающей пищу уму, малютка признавалась себе, что вся ее минувшая жизнь была полна ошибок и заблуждений и что вопреки утверждению моралиста о том, что добродетель приводит к счастью, на самом деле именно счастье с неизбежностью приводит к добродетели.

К сожалению, счастью м-ль Оливы многого недоставало, чтобы быть прочным.

Она была счастлива, но она скучала.

Ей мало было развлечений, доставляемых книгами, картинами, музыкальными инструментами. Книги были недостаточно фривольны, а те, что полегкомысленней, она слишком быстро прочла. На картины посмотришь разок, и все, они не меняются – это мнение Оливы, а не наше, – а музыкальные инструменты в неумелых руках не столько поют, сколько визжат.

Надо признать, что очень скоро Олива жестоко заскучала посреди своего счастья и нередко предавалась сожалениям и даже проливала слезы, вспоминая, как посиживала поутру у окошка на улице Дофины и гипнотизировала своими взглядами всю улицу, так что все, идущие мимо, задирали головы.

А как славно было прогуливаться по кварталу Сен-Жермен в кокетливых туфельках на каблучках в два пальца вышиной, придававших ступне такой соблазнительный изгиб, что каждый шаг гуляющей красотки приносил ей новые победы и исторгал у поклонников охи и ахи, не то из страха, как бы она не оступилась, не то от вожделения, поскольку над туфелькой из-под юбки подчас выглядывала и ножка.

Такие мысли посещали Николь в ее заточении. С другой стороны, агенты начальника полиции были опасные люди, а приют, где в позорном заключении угасают женщины, не шел ни в какое сравнение с роскошным и необременительным пленом на улице Сен-Клод. Но все-таки женщина имеет право на прихоти – и что толку быть женщиной, если нельзя подчас возроптать на самое блаженство и сменить его, хотя бы в мечтах, на иную, пусть худшую участь?