Ожерелье королевы, стр. 118

– В то время как теперь? – спросил Калиостро.

– О, теперь, не скрою от вас, – воскликнул принц, – теперь уплата долга, которой вы от меня требуете, а вы ведь этого требуете, не так ли?

– Увы, монсеньор!

– Теперь она вводит меня в чудовищные затруднения.

Калиостро слегка повел головой и плечами, что должно было означать: «Делать нечего, монсеньор, дело обстоит так, и другого выхода нет».

– Но вам, угадывающему все на свете, – продолжал принц, – вам, умеющему читать в глубине сердец и даже в глубине шкафов, что порой оказывается еще хуже, – вам, вероятно, нет нужды рассказывать, почему эти деньги так важны для меня и на какие таинственные и священные цели я их предназначал?

– Вы заблуждаетесь, монсеньор, – ледяным тоном возразил Калиостро, – я об этом понятия не имею. Мне и собственные тайны принесли достаточно горя, разочарований и бед, а потому я не занимаюсь чужими тайнами, если они ни к чему мне не служат. Мне надобно было знать, располагаете вы деньгами или нет, поскольку я собирался их у вас потребовать. Я выяснил, что деньги у вас имеются, а каким образом вы намеревались их употребить, было для меня не так уж важно. К тому же, монсеньор, знай я причину ваших затруднений, она, быть может, показалась бы мне столь значительной и достойной внимания, что я поддался бы слабости и согласился повременить, а в нынешних обстоятельствах, повторяю, отсрочка была бы для меня весьма пагубна. Поэтому я предпочитаю ничего не знать.

– Позвольте, сударь! – вскричал кардинал, чья гордость и обидчивость были уязвлены последними словами графа. – Не думайте, будто я хоть в малейшей мере хочу разжалобить вас своими невзгодами; у вас своя корысть; этот документ подтверждает и охраняет ваши интересы; на документе моя подпись, и этого достаточно. Ваши пятьсот тысяч ливров будут вам возвращены.

Калиостро отдал поклон.

– Я прекрасно знаю, – продолжал кардинал в порыве горя, пронзившего его при мысли, что он в один миг лишается собранных с таким трудом денег, – я знаю, сударь, что эта бумага есть всего лишь признание долга, а срок уплаты на ней не указан.

– Да простит меня ваше высокопреосвященство, – возразил граф, – но давайте обратимся к расписке; в ней ясно сказано:

Кардинал задрожал всем телом; он успел забыть не только свой долг, но и выражения, в которых была составлена расписка.

– Видите, монсеньор, – продолжал Бальзамо, – я не прошу у вас слишком многого. Вы не в силах исполнить мою просьбу – что ж, так тому и быть. Мне только жаль, что вы, ваше высокопреосвященство, как будто забыли, что Жозеф Бальзамо выложил вам деньги, как только вы обратились к нему в трудную минуту; он выложил их господину де Рогану, которого совсем не знал. И по моему разумению, господин де Роган, столь могущественный во всех отношениях вельможа, мог бы последовать примеру Бальзамо и вернуть долг столь же широким жестом, достойным вельможи. Однако вы рассудили, что сие невозможно, и не будем более об этом толковать. Расписку я забираю. Прощайте, ваше высокопреосвященство.

И Калиостро, хладнокровно сложив расписку, приготовился спрятать ее в карман. Кардинал остановил его.

– Граф, – произнес он, – тот, кто носит имя Роганов, не потерпит, чтобы его учили великодушию. К тому же в нашем случае это был бы скорее урок порядочности. Пожалуйте мне расписку, сударь, и я вам уплачу.

Тут Калиостро в свою очередь заколебался.

Бледность, слезы в глазах, трясущиеся руки кардинала, казалось, вызвали в нем глубокое сострадание.

При всей своей гордости кардинал угадал милосердный порыв Калиостро. Мгновение он надеялся на благоприятный исход дела. Но вдруг взор графа стал жестким, под его нахмуренными бровями сверкнули молнии, и он протянул кардиналу руку вместе с распиской.

Г-н де Роган, пораженный в самое сердце, не стал терять ни секунды: он подошел к шкафу, на который указал Калиостро, и извлек из него пачку банкнот; затем он указал пальцем на несколько мешков с серебром и выдвинул ящик, полный золота.

– Ваше сиятельство, – сказал он, – вот ваши пятьсот тысяч ливров; теперь я должен вам еще двести пятьдесят тысяч процентов, если вы не притязаете на получение сложных процентов, которые составили бы еще более значительную сумму. Я велю своему управляющему подвести итог и представлю вам обеспечение этого долга, а выплачу его, если позволите, несколько позже.

– Монсеньор, – возразил Калиостро, – я дал в долг господину де Рогану пятьсот тысяч ливров. Господин де Роган должен мне пятьсот тысяч ливров и ничего более. Пожелай я получить проценты, я указал бы это в расписке. Я – доверенное лицо и, если угодно, наследник Жозефа Бальзамо, потому что Жозеф Бальзамо в самом деле умер, и должен принять только ту сумму, которая обозначена в долговом обязательстве; вы мне ее вручаете, я с благодарностью принимаю и свидетельствую вам свое совершеннейшее почтение. Итак, банкноты я забираю, сударь, а поскольку нынче в течение дня мне необходима вся сумма целиком, то за золотом и серебром я пришлю, и прошу вас держать их наготове.

С этими словами, на которые кардиналу было нечего возразить, Калиостро сунул в карман пачку банкнот, почтительно поклонился принцу, вложил ему в руки расписку и вышел.

– Горе пало на меня одного, – вздохнул г-н де Роган, когда Калиостро удалился, – поскольку королева в состоянии уплатить сама, и никакой Жозеф Бальзамо не явится к ней за пятьюстами тысячами ливров старинного долга.

2. Семейные счеты

Это было накануне первого платежа, назначенного королевой. Г-н де Калонн еще не сдержал своего обещания. Король еще не подписал его сметы.

Дело в том, что у министра было много хлопот. Он несколько позабыл о королеве. Она же со своей стороны полагала, что напоминать о себе контролеру финансов было бы ниже ее достоинства. Заручившись его обещанием, она ждала.

Однако она уже начинала тревожиться и подумывала, как бы улучить возможность потолковать с г-ном де Калонном, не компрометируя себя, как вдруг ей доставили записку от министра.

Лицо Марии Антуанетты вновь засветилось весельем. Она ни о чем больше не беспокоилась, даже о таком трудном завтрашнем дне.

Она даже выбирала на прогулке самые уединенные аллеи, словно желая оградить свои мысли от всего осязаемого, мирского. Она все еще гуляла с г-жой де Ламбаль и графом д'Артуа; король тем временем кончил обедать и отправился на совет.

Король был не в духе. Из России поступили неутешительные новости. В Лионском заливе пропал корабль. Несколько провинций отказались платить налоги. Треснула от жары прекрасная карта мира, которую король собственноручно отполировал и покрыл лаком, и на пересечении 30 градусов широты и 55 градусов долготы Европа распалась на две части. Его величество был в обиде на всех и вся, даже на г-на де Калонна.

Напрасно тот явился на совет со своим превосходным благоухающим портфелем и с лучезарной физиономией. Молчаливый и угрюмый король принялся покрывать чистый лист бумаги штриховкой, предвещавшей бурю, в то время как человечки и лошади, нарисованные его величеством, сулили обычно ясную погоду.

Король на советах всегда рисовал – это была его причуда. Людовик XVI не любил смотреть людям в лицо, он был застенчив; взяв в руку перо, он чувствовал себя спокойней и держался уверенней. Покуда он рисовал, оратор мог излагать свои аргументы; король, на мгновение отрывая глаза от бумаги, украдкой метал на него взгляды, дабы, оценивая мысли, не забывать о человеке, который их высказывает.

Если же слово брал он сам – а говорил он хорошо, – рисование спасало его речи от излишней категоричности, избавляло от необходимости жестикулировать; по желанию он мог прервать свою речь или увлечься ею; линия на бумаге вполне заменяла ему ораторские завитушки.