Бешеная акула, стр. 6
А Содомкин, весь разукрашенный йодом, с малиновой шишкой на лбу, сидел рядом со старшиной и о пари совсем не заикался. На Пушкова он поглядел одним глазом, второй у него заплыл от синяка.
— Ну, парень, — сказал Никита Содомкину. — Превеликое тебе спасибо за медицинский совет. А то, знаешь, я очень испугался: встретил подходящую рыбу сома, а взять не могу — малокровие мешает. Ну, а теперь, после печенки, малокровие будто рукой сняло. И тебе от синяков советую печенки попробовать.
Утопленник
Был я молодым подводником, только что окончившим водолазную школу, и служил в Балтике на судне «Труженик моря».
Помню, целый месяц у нас не было водолазных работ.
И наши водолазные рубахи висели на крючках в шкиперской под замком.
Корабль — это самая дружная семья. Мы знали характер и привычки каждого из нас. Например, сигнальщик Малахов любил всякие звучные и малопонятные слова. Одни слова он вычитывал из книг, другие сам придумывал и кричал нам частенько: «Алджебруальмукобар-а-а-а! Гаргантюа-а!»
В один жаркий июльский день стояли мы на рейде. Как только дали сигнал: «Команде купаться!» — Малахов, который считался у нас лучшим пловцом, изогнулся, растер мускулы, крикнул: «Никарагуа! Блюз! Кукжылунь!» и ласточкой прянул в воду.
После отбоя все вышли из воды и выстроились. Сделали перекличку — Малахова не оказалось. На борту одиноко лежало его рабочее платье…
Командир отдал нам распоряжение отыскать Малахова. Я побежал в шкиперскую и сорвал с вешалки свою водолазную рубаху. Рубаха большая, складки на ней, что меха баяна. С борта спустили трапик. Натянул я рубаху и встал на трапик. Навесили мне груза, шлем надели, шагнул я вниз, стравил воздух и — на дно. Глубина — восемь сажен. На грунте темно. Глаза только минут через пять в темноте освоятся. Ждать я не стал, — сразу на колени, ползаю, только бы скорее найти. Но хоть бы камень встретился — ничего. «Куда же он пропал?» И в это время чувствую: на спине щекочет вроде как таракан. Вот ведь бродяга куда забрался! «Ну, — думаю, — выйду я из воды и в каюте с тобой расправлюсь».
Снова шарю утопленника, а таракан не унимается, копошится под рубахой, теперь уже повыше, да что-то уж больно большой для таракана. Спину в водолазном костюме рукой не достать — медная манишка мешает. Ни почесаться, ни раздавить таракана мне невозможно.
Поежился я и выпрямился. И вдруг из-под воротника на стекло иллюминатора прыгнула мышь. Уселась на медный ободок возле моего носа и прядет усиками. Я даже дышать перестал: смотрю на мышь, а она на меня своими бусинками уставилась. Ну что ты с ней сделаешь? Перед носом сидит, а рукой ее не достанешь.
Тут я размахнулся головой и — бах по незваной гостье лбом. Не выходить же из-за нее наверх!
Да только шишку себе набил. Юркнула мышь обратно под рубаху, бегает по мне внизу. Зашевелился я, рукавицей по костюму хлопаю. А мышь опять — прыг на ободок иллюминатора и ну крутиться на стекле. Не вижу из-за нее ничего. Плюнул я в нее с досады. Сидит, хоть бы что. Харкнул что было силы. Тут она прыгнула ко мне на свитер и укусила за горло. Не выдержал я и дернул сигнальную веревку. Подняли меня на борт, сняли шлем. Ткнул я пальцем в костюм и выпалил скороговоркой:
— Мышь ко мне, братцы, забралась, ищите скорее мышь!
Принялись водолазы скопом ее ловить. Да еще кочегар Белкин, сигнальщик Перцов, трюмный Каюков им помогают. Десять человек по мне ладонями хлещут, мышь выгоняют. Заметалась она у меня под костюмом, как угорелая. Меня даже пот прошиб. Подконец выскочила у подбородка на фланец, и не успел я моргнуть глазом, как она с перепугу шлепнулась на палубу, прямо под сапог боцману. Боцман тут же ее и раздавил.
— Эх, — сказал сигнальщик Перцов, — кабы не эта дрянь, может, человека спасти бы успели!
Ну, а я не слушаю, что там говорят, едва шлем привинтили — камнем под воду за Малаховым.
И только грунта подошвами коснулся, как дернули меня сверху за сигнальную веревку: «Выходи!» А зачем выходить, когда каждая секунда для Малахова дорога?
Тряхнул за сигнал: «Подождите!» А мне опять передают: «Выходи!»
Ничего не поделаешь — после второго сигнала нужно водолазу немедленно выходить. На этот счет у нас строго.
«Ну, пропал Малахов», подумал я и поднялся наверх.
Сняли с меня шлем, и вдруг я слышу:
— Полонез! Карабугаз! Элефантина! А здорово ты ее под водой гонял!
Повернул я голову и остолбенел от изумления: передо мной стоял живой и веселый Малахов. Оказалось, что он во время купанья уплыл к приятелю на «Баррикаду» («Баррикада» неподалеку от нас стояла) и засиделся там: приятель, земляк, привез новостей и гостинцев.
Королевский кот
Молодого балтийского водолаза Захарова товарищи прозвали рыбоведом.
Захаров интересовался рыбами. Без них он скучал на дне серого Финского залива. Радовался, когда подплывала даже самая захудалая салака. Садился на корточки и следил, как ползет улитка, оставляя за собой на подводном песке извилистую приметную дорожку. И если случайно давил тяжелым водолазным ботинком неосторожного рака, то поднимал его с грунта и нес на баркас в свою коллекцию.
В каюте Захарова всегда стояли банки с водой, где в морской траве возились плотички, окуни и козявки, а по стенам висели прибитые булавками рыбьи скелеты и позвоночник гребнезубой акулы-людоедки, подаренный ему одним знакомым водолазом-дальневосточником.
К сожалению, не знал Захаров науки о рыбах. До водолазной школы кончил лишь ФЗУ, а специальных книг о рыбах ему не попадалось.
Для своих подвижных чешуйчатых любимцев придумывал он имена, какие приходили в голову. Если рыбка имела большие острые зубы, называл ее зубариком, если была прожорливая, называл ненаедом, очень подвижную — вертушкой, драчливую — забиякой, иную — тихоней, другую — пучеглазкой, шваброй, а напоминающую немного метлу — просто метлой.
Кормил он их, строго придерживаюсь корабельного расписания. Завтракали они в половине восьмого, обедали в двенадцать, ужинали в четыре, а вечером, перед сном, когда команда садилась пить чай, он приносил своим водяным питомцам что-нибудь легкое, диетическое, уже не черный хлеб и не давленые ракушки, а каких-нибудь сухопутных жучков, божьих коровок, тараканов, личинок или червячков.
После работы и в выходной день он не ходил на берег, не интересовался кино и прочими развлечениями, он целыми вечерами не отрываясь смотрел, как едят, роются в песке, резвятся, спят, перебирают перышками и рулят хвостиками его ненаглядные рыбки. И Захарова одолевали бесчисленные вопросы. Почему салака устроена не как пескарь? Как узнать, сколько рыбе лет? Можно ли плотичку вырастить с акулу, если ее кормить особенным, специально приготовленным кормом? Как узнать, что этот окунек родился в Балтийском море, а не приплыл из другого? Бывают ли у рыб свои пути и тропинки, по которым они плавают? Почему рыбы собираются в стаи, похожие на птичьи? Все ли рыбы отдыхают в ямах на дне? Чем болеют рыбы и как их лечить? Можно ли изнеженную тропическую рыбу Индийского океана приучить жить в холодном Ладожском или Онежском озере? Почему миногу считают рыбой, когда она совсем на рыбу не похожа: плавает вроде тряпки, присасывается ко всему и виснет, чешуи нет, челюстей нет, рот как у отрезной колбасы, вместо жабер семь круглых дырочек, как у свистульки, ноздря только одна, а язык предлинный, вроде поршня, то выталкивает наружу, то втягивает весь в себя?
Товарищи по работе смеялись:
— Рыба — она не картина, чтобы на стену вешать да разглядывать. Захотел ухи — взял и наловил. А не клюет — пошел в магазин и наловил «на серебряную удочку».