Письма в древний Китай, стр. 28

Впрочем, сообщил господин Ши-ми, у них есть и другие великие мастера, имена которых достойны упоминания рядом с именем великого Бэй Тхо-вэня. Правда, уточнил он, у разных людей могут быть различные мнения, и то, что говорит мне он, это тоже его личное мнение, хотя его, надо сказать, разделяет большинство любителей музыки. Так, примерно за сто лет до Бэй Тхо-вэня жил другой знаменитый мастер по имени Е-гань Сэ Ба-сянь Ба (ужасно длинное имя!), тоже сочинявший замечательную музыку. Этот мастер Е-гань в старости ослеп (хотя вообще музыканты здесь не слепые [37]), и в конце жизни ему пришлось диктовать свои сочинения зятю; однако и эти сочинения так хороши, что их следует считать одной из вершин музыкального творчества большеносых. Называют их «Бегущими звуками», и никто толком не знает, на каком инструменте их следует играть. Эта музыка тоже состоит из неземных созвучий и может быть уподоблена математике, обретшей в человеческой душе звуковую форму. Далее, в одно время с мастером Бэй Тхо-вэнем или, возможно, чуть раньше него жил другой великий музыкант по имени Мо-цао. Он умер очень молодым, однако успел сочинить множество произведений, оставшихся в его время непонятыми, ибо под гладкой формой придворных пьес таились демоны страсти и бури. То же можно отнести и к мастеру более позднего времени, также умершему молодым; он считал себя учеником Бэй Тхо-вэня и звался Фань Шу-бэй [38].

Для Небесной Четверицы мастер Шу-бэй сочинил пьесу под названием «Форель», которую господин Ши-ми очень любит. После него был еще один великий мастер, о котором можно сказать, что он продолжил труд Бэй Тхо-вэня. Этот бородатый музыкант (господин Ши-ми показывал мне его портрет) был всегда очень серьезен, даже печален; его музыка – это голос уходящего времени. Одну из его пьес господин Ши-ми и его друзья намерены сыграть в следующий раз. Его музыка горька и прекрасна одновременно, как воспоминание об ином, ныне исчезнувшем мире. Его имя – Е-гань Ба Ма'сэ [39], родом он из одного северного города. И был он, по словам господина Ши-ми, последним из великих и высочайших мастеров.

– Что же, теперь мастеров больше нет? – спросил я господина Ши-ми.

– Они есть, – отвечал он, – но о них тоже существуют различные мнения. – Далее он рассказал мне о некоторых из ныне сочиняющих музыку, признавая, что кое-что из их произведений нравится и ему, но отметил, что всем им далеко до великого Ба Ма'сэ. На этом, собственно, наша вечерняя беседа и закончилась. Я улегся в свою постель и долго думал о великом мастере Бэй Тхо-вэне, который, будучи столь тяжко поражен безжалостной судьбой, все же нашел в себе силы создать божественную, священную музыку, услышав ее своим чистым внутренним ухом. Я плакал.

В следующий раз, сказал господин Ши-ми, я обязательно должен буду прийти к нему слушать музыку. Он обещал своевременно известить меня и сказал, что для него это будет большая радость. Так я узнал, что и в этом мире существует чистая красота – пусть даже она образует лишь крохотный островок посреди всеобъемлющего шума и вони.

Заснул я умиротворенным. Волшебные звуки музыки мастера Бэй Тхо-вэня звучат в моих ушах до сих пор. Я их никогда не забуду.

На этом я заканчиваю свое сегодняшнее письмо к тебе, дорогой Цзи-гу. Ах если бы и ты мог услышать эти божественные звуки!

Письмо для вице-канцлера я написал и прилагаю [40] —

твой Гао-дай.

ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ

(суббота 25 сентября)

Мой дорогой Цзи-гу,

сколько радости доставил мне господин Ши-ми, пригласив своих друзей-музыкантов и дав мне тем самым познакомиться с музыкой его мира, а главное – с музыкой высокого и несравненного мастера Бэй Тхо-вэня, столько же горя он доставляет мне тем, что продолжает просить меня о компасе времени. Он постоянно говорит об этом. Я уже писал, что не могу просто взять и отказать ему, ведь он сделал мне так много добра, особенно в начале моего пребывания здесь. Это теперь я уже почти всюду могу передвигаться самостоятельно, да так, в сущности, и поступаю, так что мог бы обойтись без его помощи. Несмотря на все мои отговорки, он понимает, конечно, что его просьба меня отнюдь не радует. Однако, будучи человеком тактичным и деликатным, не настаивает, а терпеливо ждет. Сегодня утром, за завтраком, который, вопреки обыкновению, был весьма обилен, он снова к ней вернулся. Надо сказать, что такие завтраки бывают у нас не каждый день. Большеносые придерживаются порядка, по которому после каждых пяти дней работы идут два дня отдыха. Потом все повторяется. Эти-то промежутки времени и называются «Не Дэ-ляо», о которых я писал тебе раньше. Сегодня и завтра здесь как раз такие дни отдыха. В эти дни господин Ши-ми часто вообще не выходит из дома. Но если в первый из них хотя бы до половины дня открыты многие лавки, то во второй, называемый «Днем небесного Повелителя» или «Днем Солнца» [41], никто и в самом деле ничего не делает, все закрыто. Это, однако, не означает, что большеносые наконец оставляют свою суету и предаются покою и размышлениям: нет, именно в эти дни они больше всего движутся, едут, мчатся куда-то еще поспешнее, чем обычно, таща за собой своих детей и собак и заполняя все парки. Собаки здесь часто бывают довольно жирны, но тем не менее их не едят; впрочем, я уже писал тебе об этом.

В такие вот дни, когда господин Ши-ми поднимается с постели позже обычного, он и готовит большой, почти церемониальный завтрак. Иногда мы даже выпиваем по бокалу-другому Шан-пань. Мы оба любим эти долгие завтраки и сопровождающие их легкие, приятные беседы. Но сегодня он снова стал просить, чтобы я одолжил ему компас времени и сумку.

Я сделал две трети поклона и произнес:

– Мой многоуважаемый друг и непревзойденный знаток исторической науки, мастер Ши-ми-цзы, высокочтимый наставник множества прилежных учеников, смиренно восседающих у твоих благородных ног в достославной Академии города Минхэня, внимая жемчужинам мудрости и благочестия, слетающим с твоих прекрасных губ, гостеприимный хозяин этой великолепной квартиры и мой неоценимый друг! Позволь мне, недостойному червю и невежде, чей ум не способен охватить столь высокие материи, высказать свои сомнения, пусть даже они в сравнении с твоими глубоко продуманными доводами и будут лишены каких бы то ни было оснований.

И далее я изложил ему все те возражения, которые мы с тобой, мой милый Цзи-гу, в свое время выдвигали против нашего плана сами: что, если его вынесет за пределы времен, будь то из-за ошибки в расчете или из-за того, что конец света настанет раньше, чем мы предполагаем? Тогда он прибудет в никуда, где просто нет ничего. Или растворится в безвременье, точно облачко, даже не успев ни о чем подумать. Даже моргнуть не успеет! Однако господин Ши-ми сказал, что ради такого путешествия он готов пойти на любой риск. Хорошо, сказал я, пусть так; но что же будет со мной? Что я буду делать без своей сумки, если с ним что-нибудь случится? Ведь мне тогда так и придется доживать свою жизнь здесь, страдая от тоски по Сяо-сяо и вообще по родному времени. И тут уж никакая госпожа Кай-кун меня не утешит.

Ничуть не лучше будет, если компас времени сломается (в его огромных руках большеносого, подумал я, хотя и не сказал этого).

Да, ответил он, все это он понимает. Но обещает, что будет беречь его как зеницу ока. Кроме того, он собирается съездить не на тысячу лет вперед, а всего лет на двадцать. И если мое тысячелетнее путешествие прошло так гладко, то с ним за какие-то два прыжка по пятнадцать лет каждый (так он незаметно увеличил свою просьбу с двадцати до тридцати лет), уж наверное, ничего не случится. Перед такими мольбами я не мог устоять. Пытаясь хоть немного оттянуть время, я попросил его дать мне подумать до вечера... Но боюсь, что уже не смогу найти никаких отговорок. Во всяком случае, такого сладостного, неизъяснимого облегчения, которое настанет для меня, когда он вернется, мне не испытать даже в миг моего собственного возвращения на родину.