Выдра по имени Тарка, стр. 10

Выдры были слишком далеко, чтобы услышать предсмертный вопль ежа; за полчаса они продвинулись вверх по ручью на целую милю. Мать плыла впереди, детеныши с трудом поспевали за ней. Иногда, увертываясь от пасти выдры, рыба прошмыгивала назад на расстоянии плавника мимо ее усов, и, стремясь схватить добычу, выдрята сталкивались друг с другом. Выдра оставляла рыбу детенышам, а сама вновь принималась рыскать от берега к берегу.

Ручей делался все мельче и уже, под утро он был не шире ярда. На следующий вечер выдры покинули камыш, в котором спали, и, перебежав проселочную дорогу, вышли на коренник, где обитали кроншнепы и бекасы. Тарка напал на след зайца и бежал по нему из любопытства, пока мать не позвала его. По мху идти было мягко, здесь хорошо держались всевозможные запахи — кипрея, касатика, дикой утки, горностая, болотной совы, сороки… а один раз им попалось издающее зловонье маховое воронье перо.

Выдры подошли к тонкой струйке воды и двинулись по ней вниз; вскоре с первой струйкой слилась вторая. Вместе они образовали поток, стремившийся к реке меж белых глинистых берегов. Выдриха поискала рыбу, но, ничего не найдя, выбралась наверх по крутой выдриной тропе и пересекла железнодорожные пути возле группы строений, над которыми поднималась высокая черная труба. Это был кирпичный завод. Перед ними тем же путем шла какая-то чужая выдра; пройдя еще с четверть мили, они услышали свист, доносящийся из ложбины позади березняка. Побежав на зов, они оказались возле глубокого, окаймленного тростником пруда; на глинистом берегу выдра-самец играл крыльями селезня. Тарка спрятался за спину матери: он испугался незнакомца. У того было рваное ухо, пострадавшее в драке два года назад. Мать с детенышами нырнула в пруд, самец остался на берегу, катаясь на спине и подбрасывая утиные крылья обеими лапами.

Некогда пруд был карьером, из которого брали белую глину. Выдрята еще никогда не плавали в такой глубокой воде. По берегу рос широколистный рогоз; было начало июня, и колеблемые ветром пыльники роняли цветочную пыльцу на сочные цилиндрические головки, которые с наступлением осени увянут и приобретут тускло-коричневый цвет. Среди стеблей рогоза прятался выводок утят, а мать кружила в звездном небе и ласковым «кря-кря-кря» уговаривала их не шевелиться. Она взлетела, когда старый самец словил и съел селезня, подплыв под него снизу. Селезень в это время пытался проглотить лягушку и громко щелкал клювом. Когда выдра схватила селезня, лягушка ускользнула, но, еще не уйдя под воду, начала надуваться и поэтому не смогла спрятаться на дне. Энергично работая лапами, Тарка увидел снизу ее темный силуэт на тусклом зеркале пруда, отражающем серый донный ил. Тарка поймал лягушку и сожрал под кустом боярышника, выросшего из ягоды, которую некогда выронил у пруда дрозд.

Некоторое время мать и детеныши плавали взад-вперед по пруду вместе с самцом. Заметив выдр, лягушки и угри попрятались, поэтому выдриха выбралась на берег сквозь покрытые серым лишайником кусты боярышника и побежала через ситник к следующему пруду. Они прочесали четыре пруда, прежде чем поймали достаточно рыбы, но наконец насытились и начали играть. Четвертый пруд оказался самым большим и таким глубоким, что Тарке не хватало дыхания, чтобы следовать за взрослыми в мрачную глубину, хотя он много раз и пытался. Он знал, что они играют, и писком вызывал их наверх. Иногда со дна поднималась и проплывала мимо цепочка светящихся пузырьков — единственное свидетельство выдрьих забав; Тарка видел, что делается над ним сверху, но снизу все было укрыто мраком, и он лишь изредка слышал мать и незнакомого самца.

Самец был счастлив, что появилась другая выдра и ему было с кем поиграть. Его охотничьи странствия остались в прошлом: когда-то он убивал лосося в Северне, пожирал сайду среди скал на Портлендском мысу и миног в Эксе. Теперь он навсегда поселился в тростниковых и ситниковых крепях у бывших карьеров, и всякий раз, как другие выдры приходили на пруды, тянущиеся неровной цепью по широкой плоской ложбине, воды которой собирал ручей, старый полуглухой самец присоединялся к их компании. Когда они попадали в Глубокий пруд, он заманивал какую-нибудь выдру на дно, где, наполовину уйдя в клейкий ил, уже много лет лежал ржавый, обросший водорослями локомотив. Как радовался старик, спрятавшись в паровозной трубе и неожиданно выплыв оттуда навстречу ищущей его выдре! Набрав в легкие воздух, он вновь и вновь опускался на дно, но, если другая выдра тоже пыталась спрятаться в трубе, он яростно кусал ее немногими оставшимися у него сточенными зубами.

В течение трех лет он жил, питаясь лягушками, угрями и дикой птицей, обитающей в прудах. Рабочие с глиняных карьеров нередко видели его, когда возвращались с работы в грузовиках, и прозвали Джимми Марленд.

…Засохли и упали в воду пыльники рогоза, а мать с детенышами все еще оставались в краю прудов. Здесь Тарка попробовал своего первого фазана, пойманного выдрихой в заповедном лесу. Это был петух с одним крылом — второе отвалилось зимой после того, как его перебила дробинка. Птица очень быстро бегала и едва не выклевала выдре глаза, сражаясь за свою жизнь.

Днем все семейство спало в тростниках. Сидя в гнезде из откусанных матерью примятых стеблей, Тарка наблюдал за переливчатыми стрекозами, летающими над водой. Рядом, на камышинке, он увидел личинку стрекозы — наяду, накануне выползшую из пруда после двух лет охоты на головастиков, мальков и дафний. Наяда обсохла на солнце, натужилась, хрупкая сероватая оболочка дала трещину на спине, и оттуда появились голова и ноги бесцветного полупрозрачного насекомого с коротенькими вялыми крыльями. Насекомое приникло к стеблю и застыло; день разгорался, сморщенные крылья расправились и затвердели. Молодая стрекоза вдохнула полуденный воздух и засверкала пурпурными отблесками, в глазах отразилось пламя летнего дня. Пруд искрился на солнце. Крылья стрекозы, низко прижатые к бокам, тоже заискрились, распахнулись, по ним, как бы в предвкушении полета, пробежала дрожь. Мгновенье — и стрекозы не стало: она затерялась среди других носящихся по воздуху стрекоз, чьи тела, опоясанные желтыми и черными кольцами, переливались зеленым, красным и синим огнем.

Куковали кукушки; среди зеленых вымпелов рогоза щебетали камышовки. Иногда самец взмывал вверх и парил по-соколиному невысоко над водой, высвистывая «уак-у-у, уак-уак-у-у», а за ним, взволнованно переговариваясь, летели уже мерившиеся птенцы. Самка-кукушка не выпевала своего имени, из ее горла вырывались частые однотонные нотки, похожие на перезвон колокольчиков, нанизывались блестящими бусинками одна за другой, чтобы привлечь самца, — она выбрала себе гнездо камышовки и хотела, выбросив одно из лежавших там яичек, подложить свое небольшое серовато-коричневое яйцо с толстой скорлупой. Когда кукушка, наконец, полетела над прудом с яйцом камышовки в клюве (чтобы потом проглотить его), на нее кинулся ястреб-перепелятник, и яйцо упало в воду. Плюх! Тарка проснулся, увидел яйцо, нырнул, подхватил его, принес в гнездо и съел, прежде чем тень от потревоженной его движением травинки вернулась на прежнее место.

Однажды утром Тарка катался на спине, нежась в лучах солнца, как вдруг вдалеке раздался охотничий рожок и вскоре после этого — рев гончих, идущих по следу. Самка прислушалась и, когда голоса собак стали громче, направилась вместе с выдрятами через тростник в заросли куманики на северном берегу пруда. Ветер дул с юга. Выдра бежала по ветру, выдрята за ней. Время от времени мать останавливалась, прислушивалась и принималась лизать языком шею; если бы за ней наблюдал человек, он бы, наверно, подумал, что она не боится преследования.

Сердце выдры учащенно билось; стоило ей остановиться, напряжение взбудораженных нервов делалось непосильным, облегчить его могло лишь движение. Вот гончие пустились вдогонку за Джимми Марлендом — он плавал в пруду и выглядывал из-за тростников. Устав плавать взад-вперед под водой, Джимми тоже пробрался сквозь заросли куманики и побежал по небольшому торфянику к ручью. Старый самец был толстый, на широких, коротких лапах и — для выдры — медленный в движениях. Собаки натекли на его след, когда он был посредине заросшего камышом участка, где мхи и лишайники хорошо удерживали запах. Старый самец достиг ручья и поплыл вниз по течению, пока не добрался до дренажной трубы, где он частенько прятался и раньше. Вскоре в трубе послышался гулкий рев Капкана, но пристанище Джимми было надежным. Затем в трубу пополз терьер по кличке Кусай и, застряв в каком-нибудь футе от него, затявкал ему прямо в морду. С годами слух Джимми притупился, и эти звуки не обеспокоили его; не испугали его и глухие удары железной палки над головой. Кусая кликнули обратно, и на его месте затявкал другой терьер, затем и его отозвали. Голоса смолкли. Спустя несколько минут за спиной выдры раздался какой-то шум, затем в нос ей ударила вонь. Джимми Марленд перетерпел и вонь, и грохот, а когда через час вылез из трубы на яркий дневной свет, на расступившейся воде расплывалось радужное пятно. До самого вечера старый самец вылизывал серовато-желтый мех на брюхе и выкусывал саднящую кожу между пальцев, но так и не избавился от запаха парафина.