Разговоры запросто, стр. 123

Якоб. Боже бессмертный! Если можно поддерживать здоровье таким малым количеством пищи, сколько же денег уходит впустую у немцев, англичан, датчан, поляков!

Гильберт. Ужасно много, не сомневаюсь, и не без тяжкого ущерба как для здоровья, так и для ума.

Якоб. Но что мешало и тебе довольствоваться этой пищею?

Гильберт. Я привычен к другому, и менять привычку уже было поздно. Впрочем, не столько меня мучила скудость пищи, сколько скверное качество. И двух яиц могло бы хватить, если б они были свежие, и стакана вика было бы довольно, если бы вместо вина не подавали прокисшую гущу, и полхлебца насытили бы, если бы вместо хлеба не давали глину.

Якоб. Неужели Антроний до того скуп при таких достатках?

Гильберт. Я думаю, у него не меньше восьмидесяти тысяч дукатов. И не было года, который бы не принес ему тысячи дукатов — это по самым скромным подсчетам.

Якоб. А сыновья, для которых он копит, такие же бережливые?

Гильберт. Да, но только дома. А как за порог — так и едят сладко и жирно, и распутничают, и в кости играют. Отец ради самых уважаемых гостей боится медный грош истратить, а сыновья меж тем за одну ночь проигрывают шестьдесят дукатов.

Якоб. Так всегда уходит на ветер то, что прикоплено скаредностью. Но куда же ты теперь, выбравшись цел из таких опасностей?

Гильберт. Во Францию, в старинную, издавна знакомую мне гостиницу — там и возмещу потерянное в Синодии.

Серафическое погребение

Филекой. Откуда, Феотим, в таком невиданно благочестивом обличий?

Феотим. Это ты о чем?

Филекой. Ну как же — брови насуплены, глаза опущены долу, голова склонилась к левому плечу, в руках четки.

Феотим. Если хочешь знать то, что тебя нисколько не касается, друг, я возвращаюсь после зрелища.

Филекой. Что за зрелище было? Канатный плясун? или фокусник? или еще что-либо в этом же роде?

Феотим. Пожалуй.

Филекой. Но я никогда еще не видал, чтобы после зрелища возвращались с таким печальным лицом.

Феотим. Но если б ты сам присутствовал при этом зрелище, то, возможно, сейчас был бы еще печальнее моего.

Филекой. Открой же, наконец, что внушило тебе такой страх божий!

Феотим. Я был свидетелем серафического погребения.

Филекой. Что я слышу? Стало быть, и ангелы умирают?

Феотим. Нет, не ангелы, но их сподвижники. Но не буду дольше тебя томить. Ты, наверно, знаешь здесь, в Пелузии, Евсевия [681]; он человек образованный и многим известен.

Филекой. Тот, что из государя сделался обыкновенным гражданином, из гражданина — изгнанником, из изгнанника — по сути дела, нищим и, я бы даже сказал, сикофантом?

Феотим. Он самый!

Филекой. Что же с ним приключилось?

Феотим. Нынче его хоронили, и я прямо с похорон.

Филекой. Да, все это, должно быть, до крайности грустно, если настроило тебя на такой грустный лад.

Феотим. Боюсь, что без слез не смогу описать тебе того, что увидел.

Филекой. А я боюсь, что не смогу слушать без смеха. Но, пожалуйста, рассказывай.

Феотим. Ты знаешь, что Евсевий давно был слаб здоровьем.

Филекой. Да, он уже несколько лет, как потерял всякую силу.

Феотим. При таких недугах, которые съедают больного постепенно, врачи, как правило, предсказывают день смерти безошибочно.

Филекой. Разумеется.

Феотим. И вот они предупреждают Евсевия, что все возможности врачебного искусства исчерпаны с величайшею добросовестностью, что бог могущественнее всей медицины в целом, но, насколько способен предугадывать человеческий ум, жить ему, Евсевию, осталось не больше трех дней.

Филекой. И что же?

Феотим. Тотчас достойнейший Евсевий приказывает одеть изнуренное свое тело в полный наряд святейшего Франциска — бреет голову, накидывает капюшон цвета золы, облачается в рясу того же цвета, подпоясывается узловатою веревкой, обувает сандалии.

Филекой. Готовясь к смерти?

Феотим. Да. И, уже умирающим голосом, заявляет, что будет сражаться за Христа по уставу святого Франциска, ежели бог дарует то, в чем лекари отчаялись. Заявление делается при свидетелях — мужах проставленной святости. В этом одеянии достойный Евсевий и умирает — в срок, предсказанный врачами. Сходится во множестве францисканская братия для участия в торжественном погребении.

Филекой. Ах, если бы мне довелось увидеть это собственными глазами!

Феотим. Ты бы заплакал, видя, с какою любовью серафические сподвижники обмыли труп, снова одели его в священный наряд, сложили усопшему руки крестом, а стопы обнажили и, обнажив, облобызали, лик же просветлили елеем, по слову евангельскому [682].

Филекой. Дивное смирение: серафические мужи исполняют дело веспиллонов [683]!

Феотим. Потом положили умершего на погребальные носилки, и — в согласии с наставлением Павла «носить бремена друг друга» — братья на собственных плечах понесли брата по улице к монастырю и там, под горестные песнопения, предали земле. Когда почитаемое это шествие двигалось по улице, я замечал, как у многих на глазах выступали нежданные и невольные слезы: ведь муж, которого прежде они видели одетым в пурпур и виссон, теперь покоился в облачении францисканца, опоясанный кудельной веревкою, всей своею наружностью, от макушки до пят, изображая благочестие. Голова мертвого наклонена была к плечу, руки, как я уже сказал, сложены крестообразно; и во всем прочем поразительно обозначался страх божий. Сама серафическая толпа, с понуренными головами, с опущенными долу очами, у многих исторгла слезы и рыдания своим пением, до того мрачным, что и выходцы с того света, я полагаю, не поют мрачнее.

Филекой. А пять ран Франциска у покойника были? [684]

Феотим. Утверждать положительно я бы не решился. Но на ладонях и ступнях виднелись какие-то синеватые следы, а на рясе, слева на боку, была прореха. Но присматриваться я не посмел: говорят, что любопытство в подобных делах многих погубило.

Филекой. А ты не слыхал, чтобы кто-нибудь смеялся?

Феотим. Слыхал. Но я подозреваю, что это были еретики, которыми ныне полон мир.

Филекой. Скажу тебе напрямик, Феотим, я бы тоже едва ли удержался от смеха, если бы присутствовал при этом зрелище.

Феотим. Уж не испорчен ли и ты, избави бог, тою же закваскою [685]?

Филекой. Успокойся, милейший мой Феотим, я с детства свято чту блаженного Франциска, в глазах мира — и неученого и немудрого, но, как мало кто иной, угодившего богу беспримерным умерщвлением мирских страстей; вместе с ним чту всех, кто, вступивши на его путь, от души старается умереть для мира и жить для Христа. Собственно, до одежды мне дела нет, но я охотно выслушаю от тебя, какая польза мертвецу от одежды.

Феотим. Ты ведь знаешь, господь запретил бросать жемчуг перед свиньями и давать святыню псам. Если ты расспрашиваешь потехи ради, ничего от меня не узнаешь, если по искренней любознательности — охотно поделюсь с тобою тем, что сам узнал от монахов.

Филекой. Обещаюсь быть учеником и внимательным, и толковым, и благодарным!

Феотим. Во-первых, как тебе известно, есть люди до того тщеславные, что им мало прожить всю жизнь в надменности и чванстве, — им непременно нужен показной блеск и после смерти, на похоронах. Правда, тогда они уже ничего не чувствуют, но еще при жизни, силою воображения, предвкушают грядущую пышность и заранее ликуют. Как об этом ни суди, а все-таки, я думаю, ты не станешь спорить, что в отречении от страсти уже есть доля благочестия.

Филекой. Согласен, но только в том случае, если погребальной спеси нельзя избежать никаким иным способом. А мне кажется более скромным, если умершего князя окутывают дешевым саваном и простые веспиллоны хоронят его на обыкновенном кладбище, среди тел простолюдинов. А кого погребают так, как Евсевия, те, мне кажется, не избавились от спеси, а просто переменили одну на другую.