Тайна Соколиного бора, стр. 44
— Ты что же? Говорил, что и спать можешь на снегу, а сам и прикоснуться к нему боишься?
— Да как же быть? Видите, рукава какие!
Действительно, рукава фуфайки свисали чуть ли не до колен.
Вероятно, считая, что дал исчерпывающий ответ, мальчик снова спросил:
— Так как будет с пистолетом?
— Да как тебе его дать, если ты умываться не хочешь?
— Я не хочу?
Глаза мальчика сверкнули, он решительно сорвал с головы картуз, снял фуфайку и рубашку и, голый до пояса, стал рядом с Леней. Они оба фыркали, бросая друг в дружку снегом.
— Ну теперь я вижу, что ты парень хоть куда! — сказал Леня. — Останешься с нами. Когда мы пойдем на железную дорогу, будешь барак стеречь. Сделаем тебя завхозом.
— Не хочу я завхозом! Мне бы оружие…
Они вбежали в барак, и Леня стал растирать своего подопечного полотенцем.
В это время их позвали к комиссару.
По дороге к штабу Устюжанин на ходу поправлял ремни на груди. Он так спешил, что Виктор еле поспевал за ним.
— Смотри ж, по всей форме! — приказал Виктору Леня, на минутку остановившись у порога одной из землянок, и толкнул дверь.
— Разрешите, товарищ комиссар?
— Заходите.
— Командир диверсионно-подрывной группы старший сержант Устюжанин явился по вашему приказанию.
— Здравствуйте, товарищ Устюжанин!
— Здравия желаю!
Из-за широкой спины вытянувшегося перед комиссаром Устюжанина с любопытством выглядывал Виктор, мявший в руках свою большую фуражку.
Последние дни комиссар был болен. Возвращаясь после одной операции, он едва не утонул, и теперь его знобило. Он лежал в постели, закрытый одеялами и полушубками. Но и во время болезни он занимался делами отряда.
— Командир отряда вечером выехал в Соколиный бор. Берите свою группу и немедленно выступайте в этом же направлении. Там предвидится боевая операция, а у командира мало людей.
— Есть, товарищ комиссар!
— Не задерживайтесь ни минуты. До свиданья!
Устюжанин козырнул и направился к выходу, но потом, круто повернувшись, запросто обратился к комиссару:
— Вот этот хлопец, Михаил Платонович, орел! Отдайте его нам на воспитание.
— Хорошо, посмотрим.
Устюжанин быстро вышел из штаба, а «орел» проводил его таким взглядом, точно хотел полететь за ним.
Комиссар внимательно разглядывал нового партизана. Начальник штаба, оторвавшись от работы, тоже смотрел на мальчика. Виктор, красный от волнения и снежного душа, переступал с ноги на ногу, шмыгая носом и поглядывая своими синими глазенками то на начальника штаба, то на комиссара.
— Садись, Виктор. Так тебя, кажется, зовут?
— Так, — тихо ответил мальчик.
— Сколько тебе лет? Да ты садись, садись!
Виктор осторожно сел на круглый чурбан, заменявший стул.
— Я забыл, дядя, было мне уже одиннадцать или только будет. Но, наверное, уже было.
Комиссар на минуту умолк, внимательно вглядываясь в мальчика. Он напомнил ему сына, вот такой же синеглазый сорвиголова. И тому тоже должно было исполниться одиннадцать. Комиссар поймал себя на том, что он уже не помнит, сколько лет исполнится сыну в этом году. Его молчание Виктор понял по-своему.
«Сердитый какой! Лучше б уж отпустил… Леня куда веселее, тот свой парень», подумал он и перевел глаза на начальника штаба. Но и тот молчал. Виктор вздохнул.
— Как же ты к нам попал, Виктор? — наконец спросил комиссар. — Где твои родители?
Виктор шмыгнул носом и, часто моргая глазами, стал объяснять:
— Мой отец — большой генерал, на фронте, а мать — летчица. Она с Гризодубовой летает. И отец и мать в армии, а я в Киеве был, у бабушки. Бабушка умерла, а я тогда — в партизаны. Я долго искал…
— Вот как! — удивился комиссар. — А как твоя фамилия?
— Тимошенко Виктор, перешел в третий класс.
Комиссар улыбался одними глазами. Начальник штаба снял очки.
— Хорошие у тебя родители! — похвалил комиссар.
Виктор просиял:
— У моего отца орденов — на всю грудь. И у мамы два: Красная Звезда — еще во время революции ей дали, и орден Ленина.
Начальник штаба многозначительно взглянул на комиссара. Тот, откинув полу кожуха и приподнявшись на локте, внимательно смотрел на мальчика. Виктор не выдержал и опустил глаза.
— Здорово умеешь врать, Виктор, — наконец промолвил комиссар. — А еще, верно, пионер! Пионер ведь?
Виктор молчал.
— Почему же ты не отвечаешь?
— Пионер, — тихо отозвался Виктор и поднял глаза, полные слез.
— Очень это нехорошо получается, когда пионеры начинают говорить неправду.
Виктор со страхом взглянул на комиссара. Откуда он только знает, что Виктор говорит неправду? Все партизаны поверили, даже Леня Устюжанин, а этот сразу: «Врешь!» Да что он…
Откуда было знать Виктору, что комиссар, бывший учитель, воспитавший сотни ребят, даже по взгляду взрослого мог угадать, говорил человек от сердца или кривил душой.
Вытерев рукавом слезы, Виктор поднялся с чурбана и заговорил всхлипывая:
— Простите меня… Разве меня взяли бы в партизаны, если б я сказал правду?.. И отец мой совсем не генерал, и не Тимошенко я, а фамилия моя Гапунька. А если бы я сказал, что Гапунька, то разве вы взяли бы? Сейчас бы сказали, что нет такого генерала. И мать моя не летчица, а была стахановкой на заводе, а отец там — охранником. Теперь он воюет, а маму немцы забрали. Еще когда бабушка захворала, мать пошла на базар, хотела сахару купить, и ее схватили вместе со всеми. Соседка говорила, что маму на станции посадили в вагон и вывезли в Германию. А бабушка тогда и умерла… А я из города пошел прямо к вам. Разве взяли бы, если б узнали, кто я?..
Виктор стоял перед комиссаром притихший, как мышонок. Только синие, как васильки, глаза, налитые слезами, смотрели на комиссара с мольбой и надеждой.
Михаил Платонович видел, что мальчик не притворяется. На одно мгновение ему показалось, что перед ним стоит его сын. Семья комиссара эвакуировалась за несколько дней до оккупации. Ходили слухи о том, что последние группы отъезжавших попали в окружение. Где-нибудь могла погибнуть жена, а сын тоже, возможно, ищет партизан. И, может быть, тоже говорит: «Мой отец — генерал…»
Комиссар отер горячей ладонью пот с широкого лба и тяжело опустился на подушку.
— Нехорошо, Виктор, обманывать своих!
— Да я ж, дядя… Разве я хотел?.. Не взяли бы ведь!
— Всех честных советских людей мы принимаем.
— Эге, а детей? — В глазах мальчика засветились лукавые огоньки.
— А разве детей, да еще пионеров, учили когда-нибудь говорить неправду?
— Я уже больше никогда, никогда не буду! Это только один раз.
— А кто тебя научил так говорить?
— Никто не учил, я сам думал и придумал. Ведь разве ж взяли бы просто так?
— Взяли бы! А теперь не знаю, что с тобой делать. Придется назад отправить. У нас люди честные, открытые. А иначе какие же это партизаны?
Виктор испуганно посмотрел на комиссара.
«И почему этот человек здесь самый старший? Почему не Леня?..» мелькнула мысль. Он опустил голову и заплакал.
— Еще чего не хватало — плакать! Тоже, в партизаны собрался!
— Так вы ж не принимаете! Если бы приняли, то я бы не врал и не плакал.
Начальник штаба надел очки. Он хотел что-то сказать, но потом снова склонился над картой.
— Дядя комиссар, — умоляюще заговорил Виктор, — простите меня! Больше никогда ни о генерале, ни о летчице…
— Ну хорошо, увидим… Свиридов! Отведите его в хозяйственную часть — пусть помоют, оденут, накормят, а потом передайте в распоряжение товарища Иванчук.
Адъютант комиссара Свиридов вынырнул из-за ширмы. Улыбаясь, он подошел к Виктору:
— Ну-с, генеральский сын, пошли экипироваться.
Боец Гапунька
Виктор остригся, помылся в партизанской бане, надел смену чистого белья. Партизанские портные сшили ему роскошные галифе и френчик. Из новой серой шинели, которую Леня Устюжанин как-то прожег во время сна у костра, получилась настоящая офицерская шинелька. Мальчик стал неузнаваем. Задержка была за сапогами, которые шил знаменитый партизанский сапожник дядя Яков. Он обещал сделать их только к вечеру.