Приключения 1979, стр. 91

О подвиге группы Самойленко в Особый отдел фронта рапортовал младший лейтенант госбезопасности Федор Голубков.

ПУТЬ В АБВЕР

Лейтенант Николай Рахов перешел линию фронта в двадцатых числах декабря 1941 года и был направлен на фронтовой сборный пункт в село Пески. В течение нескольких дней он прошел проверку и уже готовился к отъезду в часть, как им заинтересовались работники из подразделения Дубровина.

Николай Рахов в 1940 году, сразу после окончания военного училища, женился на учительнице из Мариуполя и вместе с ней уехал к месту службы под Брест, в 113-ю стрелковую дивизию, где получил назначение на должность командира взвода. Здесь и застала его война. Жена успела эвакуироваться в Мариуполь, а он 3 июля был тяжело ранен и оказался в бобруйском лагере для военнопленных.

Рахову повезло. В Бобруйске жила родная тетка его жены, и он сумел сообщить ей о своем пребывании в лагере. Тетка добилась его освобождения. Немецкому коменданту города она заявила, что жена Рахова — дочь бывшего крупного кулака, умершего в сибирской ссылке, и что их семья достаточно пострадала от Советской власти. Эти данные при проверке подтвердились: Галиного отца действительно раскулачили и выслали в Сибирь в 1929 году, где он вскоре утонул. Немцы за «обиды» покойного тестя освободили Рахова из лагеря и даже выдали ему аусвайс — пропуск, по которому он мог беспрепятственно передвигаться по оккупированной территории.

Рахов пошел к жене, но по пути в одном из сел на Брянщине встретил двух советских военнослужащих, бежавших из минского лагеря. Дальше на восток они пробирались уже втроем.

После обстоятельного разговора с лейтенантом госбезопасности Балакиным Рахов всю ночь не спал.

Ему предложили вернуться в тыл врага. Добраться до Полтавы, явиться в комендатуру железнодорожной станции, предъявить свой аусвайс и попросить разрешения на проезд поездом до Мариуполя.

Надежда у нас была на то, что немцы не оставят без внимания советского командира, не скрывающего своего недовольства прежними порядками, к тому же «пострадавшего» от Советской власти. Именно таких людей, по имеющимся у нас данным, и вербовал в первую очередь абвер в свои разведывательные школы.

Рахову дали явку и пароль в Полтаве. Однако воспользоваться этими услугами тогда, в феврале 1942 года, ему не пришлось. Через две недели он вновь беседовал с Балакиным и Дубровиным. А произошло вот что...

Перейдя линию фронта севернее Волчанска, Рахов без особых приключений добрался до Полтавы. Но именно здесь его хваленый аусвайс не сработал. Николай попал в облаву и очутился в подвале гестапо.

Через двое суток Рахова вызвали на допрос. Николай вел себя уверенно, отвечал четко, убедительно: рассказал об обстоятельствах освобождения из плена, показал по карте свой маршрут от Бобруйска до Полтавы, дал адреса тетки и жены.

Три дня его еще держали в камере, видимо, проверяли показания, а затем вновь вызвали на допрос. Вертя в руках его аусвайс, офицер время от времени бросал на Николая испытующие взгляды.

— И что же вы намерены делать теперь, господин Рахов?

— Хотел бы повидаться с женой, а там видно будет... На работу или еще куда...

— Значит, по-вашему, мы затеяли эту войну для того, чтобы обеспечить бывшему советскому лейтенанту Рахову тихую и сытую жизнь?

— Я не совсем понимаю...

— Сейчас поймете. — Офицер протянул ему аусвайс. — Мы переправим вас через линию фронта с абсолютно надежными документами. Вы побродите недельку по тылам советских войск, все хорошенько запомните и возвратитесь к нам. Потом мы вернем вам пропуск, не этот, а более надежный, и через день-два вы окажетесь в горячих объятиях фрау Раховой.

— Но я никогда...

— Это детали. Если вы не возражаете против сути моего предложения, то подпишите вот эту бумагу, и с вами займутся специалисты. Они за несколько дней растолкуют вам некоторые тонкости вашей новой работы.

Так Николай Рахов вновь оказался на нашей стороне. Восемь дней, которые до этого он провел в Полтавской разведшколе, — срок, конечно, небольшой. Но цепкая память лейтенанта с фотографической точностью запечатлела лица руководителей абверкоманды и школы, некоторых ее преподавателей, инструкторов, вербовщиков и обучающихся.

На описание их портретов и подробный доклад об обстановке в школе ушло у Рахова около трех суток. А тем временем наши товарищи готовили для немецкой разведки сведения о состоянии наших войск, морально-политическом духе бойцов, о дислокации некоторых частей. Поскольку зона действия «абверовского агента» захватывала сравнительно небольшой участок фронта, данные эти были недалеки от истины. Мы не исключали, что Рахова, возможно, проверяют. Так оно впоследствии и оказалось.

Николай Рахов возвратился в Полтаву на день раньше намеченного срока. Абверовский офицер похвалил его за быстрое и точное выполнение задания, но на территорию школы не пустил, назначив на следующий день встречу на квартире. Переночевав на вокзале, Николай явился по указанному адресу, где ему вручили небольшую сумму денег, недельный солдатский паек и аусвайс с жирным гестаповским штампом наискосок: «Проверен».

Встреча с Галей в значительной мере компенсировала все тяготы и лишения последних месяцев. Глядя в сияющие глаза жены, Николай с острой внутренней болью отсчитывал отведенные ему часы и дни. Он-то знал, что немцы так просто от него не отступятся, и в глубине души даже торопил их. Ведь от последующих ходов абвера зависел успех большого дела, ради которого он сюда послан.

Гестаповцы явились к нему на квартиру в третьем часу ночи. Рахова отвезли в городскую тюрьму. Мариупольские палачи мало чем отличались от своих полтавских коллег. Те же методы, только тут чувствовался более «серьезный» к нему подход — две недели без допросов в окружении провокаторов, пять дней методических избиений в сыром полутемном застенке.

При первом допросе гестаповский офицер предложил Рахову чистосердечно написать, как и когда он был завербован советской разведкой и какое задание должен был выполнить в Мариуполе. Николай категорически отвергал все обвинения. Его допрашивали, били и снова допрашивали.

Однажды ночью — шла уже пятая неделя со дня ареста — Николай услыхал на соседних нарах приглушенный шепот. Речь шла о побеге.

Очередная гестаповская провокация? А если нет? Как ему поступить? Промолчать на очередном допросе — значит, дать козырь в руки следователя, если это провокация. Сообщить о заговоре? А если действительно готовится побег? Такой задачи с двумя неизвестными Рахову решать еще не приходилось. За «иксом» и «игреком» стояли человеческие жизни, его собственная и судьба порученного ему дела.

Едва забрезжил рассвет, Рахова вызвали на допрос.

— Разрешите задать вопрос, господин следователь.

— Я вас слушаю.

— Если доведенный до крайности пытками и побоями заключенный решится бежать, что ждет его близких?

— Их расстреляют. И его тоже. А вы имеете в виду что-то конкретное?

— Ведь есть же предел человеческих возможностей. Есть та черта, за которой все становится безразличным. И тут мне пришла в голову простая мысль: ведь если я, отчаявшись в этом аду, сбегу, это совсем не будет означать, что вы правы и я действительно советский разведчик. Все значительно проще: каждый человек стремится во что бы то ни стало выжить. Даю вам слово: знай я, что меня оставят в покое, я, не задумываясь, признался бы во всем, чего вы требуете. Но это было бы неправдой.

— Что ж, вы правы. Но только отчасти. Для вас лично выход есть.

— В чем же он?

— В том, господин Рахов, что мы сейчас выпьем с вами по чашке кофе, выкурим по сигарете, а потом я познакомлю вас с одним очень интересным господином.

— И я смогу увидеть жену?

— Только попрощаться. Сегодня ночью вы уезжаете отсюда. Надолго. А о жене не беспокойтесь. Кстати, все время, пока вы находились здесь, она получала приличный паек.

Поздно вечером Николай в сопровождении немецкого лейтенанта заехал домой. И той же ночью выехал в Волноваху.