Приключения 1979, стр. 28

— В наш век все думают. Мыслят. Мартышки, дельфины, крысы даже. И я мыслю как гомо сапиенс — человек мыслящий. Мне по биологическому виду полагается. И знаешь, мамуля, что я мыслю? Что ты мне сейчас подкинешь десятку, а? Надо встряхнуться, прийти в себя. Кстати, где отец?

— Пошел тебе за батонами. Как всегда, носит его где-то. («Ах Радик, всегда он шутит. Что ни говори, а настоящий мужчина растет, смелый, гордый, даже неприятности не могут его расслабить».) Сынок, ты хочешь куда-то пойти? Ужин готов, тебе нужен отдых, покой после всего этого ужаса... Нет, нет, никуда не пущу!

— Маман, ты не права. Придет отец, и у нас, боюсь, получится крупный разговор. Оба вы любите читать мораль, а я в ней не нуждаюсь, ибо достаточно самостоятельный человек. Ты дай денег, поем где-нибудь спокойно.

(«Да-да, он прав, пожалуй. Отец иногда бывает ужасно нудным, он не понимает современной молодежи».)

— Не задерживайся долго, Радик, умоляю тебя. И не пей, сыночек. Понимаю, тебе нужен свежий воздух после... Ах, как это дико — милиция!

4

Отпуская Валерия Канашенко, дежурный провел воспитательную работу:

— Иди и больше не хулигань. Смотри-ка, родители вон тебя ждут, нервничают.

— Смотрю. Родители. Эка невидаль.

Отец читал плакаты в коридоре с таким интересом, будто затем в милицию и пришел — плакаты почитать, а разные там арестованные, выпускаемые ровно никакого отношения к нему не имеют. Мать стояла в сторонке с хозяйственной сумкой у ног, издалека жалобно улыбалась, и в морщинках под глазами набиралась у нее влага, которую она незаметненько стирала рукавом. Валерий видел, как мать рванулась было к нему, но отец шепнул ей что-то, оглянулся по сторонам. И только когда он вышел на улицу, оба подошли.

— Хорош, — сказал отец. — Ну, дома поговорим.

А мама, пока шли до трамвая, задавала обычные, самые мамины вопросы: хочет ли он кушать, не холодно ли ему, не болит ли голова, а то ишь вид нездоровый.

— Не с курорта едет... — сквозь зубы процедил отец.

А она шепотом: страшно ли было, совсем ли отпустили или еще что-нибудь будет? Валерий отвечал ей тоже вполголоса. Отец молча слушал и пока не вмешивался. Никто не касался самого больного вопроса: как Валерий мог?! Не место для этого вопроса — улица. Валерий боялся, что мать не удержится и спросит, и заплачет, а отец на нее прикрикнет — неудобно, мол: начальник цеха идет по улице с семьей, а жена ревет в три ручья. Вдруг встретится кто из цеха, что подумают?

Убедившись, что сын здоров и, кажется, «прочувствовал» на этот раз, мать уехала трамваем на смену — отпрашивалась всего на час «по семейным обстоятельствам». Отец велел сыну зайти в парикмахерскую:

— Побрей морду, а то каторжанский вид — стыдно в трамвай с тобой садиться. Везет же дураку!

— Опять ты за меня хлопотал?

— Отпустили, и радуйся. Ты разве оценишь заботу!

Пока Валерия брили, отец ждал в вестибюле. Когда сели в трамвай, встретился кто-то из знакомых, и отец изобразил беззаботную улыбку: «Мать на работе, а мы с сыном заняты заготовкой продуктов» — это он про сумку с передачей.

Приехали домой. И началось... Отец высился над столом, как над трибуной, и то ругательски ругал Валерия, то заводил речь о долге, о рабочей чести, о моральном кодексе. Еще, кажется, о соцсоревновании. Только графина с водой ему не хватало. Валерий не отвечал, он ел. В милиции аппетита не было, а тут, под аккомпанемент родительской нотации, уписывал колбасу с белым хлебом, а отвечать ему просто некогда было, пока не наелся.

— На что ты годишься, позволь узнать? Ну хорошо, учиться не желаешь, в науках не преуспел. Устроили тебя на гормолзавод, зарплата для начала вполне...

— Я восемь классов кончил, чтобы ящики таскать? — дожевывая, начал оборону сын.

— Ты так учился, что с твоими знаниями только ящики и таскать и не рыпаться. А ты через два месяца уволился. Однообразный труд, видите ли, не отвечает твоим высоким запросам! Ну хорошо, ну прекрасно! Упросил я, чтобы приняли в пожарную команду. И что же? Через полгода за прогул вылетел!

— Тоже мне работа — пожарка!

— Так что же тебе надо? Что? В свой цех взял, чтобы ты хоть на глазах был, к Вавилову, лучшему слесарю, приставил — нет, не идет дело! Дважды из вытрезвителя выручать пришлось. На сей раз еще похлеще — от суда! Что же, и в цехе тебе не нравится?

— В цехе нравится. Почти нравится.

— Так почему подводишь родной коллектив?

— Папа, ты как на профсоюзном собрании: «родной коллектив»... Скажи уж прямо, что начальника цеха я подвел — тебя. Показатели тебе порчу.

— Обо мне ты не думаешь! Так подумай о коллективе, который повседневно и неустанно борется...

— Ну да, за выполнение плана и повышение производственных показателей. Ты, папа, хоть бы дома-то без штампов разговаривал, они на собраниях приелись вот как!

— Не ври, с собраний ты сбегаешь, хотя я не раз предупреждал, что сын начальника цеха должен являть собой образец активности, высокой сознательности.

— Чего там интересного-то, на собраниях ваших? Толчете воду в ступе — «повысить, расширить, углубить, все как один человек»... Слова одни, а толку — ноль. Заготовок нету, инструмента путного нету, а вы «повысить, расширить»... Электрокар вон больше года, говорят, отремонтировать не соберетесь, заготовки на горбу таскаем, а вы «повысить»!

— Да ты сам-то у меня на горбу сидишь, бездельник! Балласт в цехе...

— Работаю не хуже других, хоть Вавилова спроси.

— Другие в вытрезвитель не попадают.

— Знаешь, папа, у меня голова болит очень. Давай ты меня в другой раз повоспитываешь, а сейчас я спать пойду.

— Вот как! Напакостил, подвел — и пошел спать! Нет, ты слушай! По-настоящему-то надо тебя на общее собрание, перед всем коллективом...

Голова у Валерия в самом деле разламывалась. Он озлился.

— Да не пугай ты общим собранием, все равно оно не состоится. Не решишься меня разбирать, чтоб авторитет твой не запачкался. Из вытрезвителя не одного меня выручал — почему? Ах, высоко держим трудовую дисциплину, нет нарушений в лучшем цехе! Минька Балбашон пьяный вдрызг на смену заявился, тебя матом обложил, а ты, начальник цеха, что сделал? В цеховой машине его домой отправил, чтоб, значит, сор из избы не выносить. Пашка с Егорьевым подрались на рабочем месте — ты их «перед коллективом»? Нет, ты все тихонечко замазал. Авторитет! Дисциплина! Да ты — первый нарушитель трудовой дисциплины, если хочешь знать! Как ты, начальник цеха, допускаешь, чтобы твои люди в конце месяца без выходных по две смены вкалывали! Вот тут ты нарушений не видишь, а еще и успехами потом хвалишься.

Канашенко-старший никак не ожидал такой «критики снизу», притом в самый неожиданный момент. Рявкнул:

— Мальчишка, молокосос! Что ты понимаешь! Честные трудящиеся вкладывают все силы, чтобы справиться с государственным заданием, а ты!..

— Рабочие смеются, а ты за свой авторитет дрожишь. Надоела всем твоя показуха! Ну пускай я мальчишка, да разве я не вижу? Все видят.

— Сверх смены я работать не заставляю, я только прошу. Люди сами проявляют...

— Так и организуй, чтобы план и премия — без штурмовщины. Не можешь? Кишка тонка, начальник цеха! Ладно уж, работяги твой авторитет выручат. Но и ты нас выручай из вытрезвителя. И не пугай коллективом. Коллектив и мне и тебе цену знает.

Канашенко-старший, ломая спички, прикурил, бросил спичку в пепельницу, промахнулся.

— Не свои слова болтаешь, Валерий. Знаю чьи. Вавилова это слова. Он мастак начальство бранить.

— Ты его только что лучшим слесарем назвал, — напомнил сын.

— Да, и могу повторить: лучший он слесарь цеха. Но демагог! Смотри, какие штуки мальцу навнушал!

— Разве это неправда? Вот мы не на собрании, и комиссий тут нету, скажи честно — неправда? Нет у нас ни штурмовщины, ни показухи? Вот ты скажи!

— Видишь ли, обстоятельства производства иногда...

— Вот и у меня обстоятельства — попал в милицию. Ты каждый месяц нарушаешь кодекс о труде, я в среднем раз в квартал — уголовный. И давай не будем друг друга воспитывать.