Корсары Ивана Грозного, стр. 69

Хан оживился, его глаза заблестели.

— Я слышу слова, достойные моего брата, польского короля, — сказал он, улыбаясь. — Давай деньги. Мой брат может спокойно спать. Ни один татарский воин не ступит на его землю.

— Этого мало, — сказал польский посол, — его величество король Сигизмунд-Август хочет, чтобы твои кони топтали Московскую землю. К Москве, в обход приокских городов, тебя проведут сами русские. Ты сможешь захватить много пленных. Соберешься на войну — пошли гонца в крепость Черкассы нашему воеводе и тогда жди вестей.

— Хорошо, — сказал хан, — я подумаю. А ты отдай в казну деньги, что прислал мой брат король… Я буду ждать вестей, как ты сказал. Но поминки должны присылаться каждый год, не забудь.

И Девлет-Гирей отпустил поляка.

Посол ушел из дворца радостным, уверенным в победе. То, что приказал ему канцлер, он выполнил.

— Мой верный Сулеш, — обратился хан к своему любимцу, — правильно ли я сделал?

— Ты поступил правильно, великий хан, — кланяясь, ответил мурза. — Деньги у польского короля надо взять, он тебе должен в пять раз больше. Придет время, пойдешь воевать московского царя, а надо будет, и мир с ним учинишь.

— Хорошо, пусть будет так… Вернуть ко мне русского посла Афанасия.

Ханские слуги догнали Афанасия Нагого почти у дверей дома. Ни слова не говоря, одолеваемый недобрыми предчувствиями, он повернул серого в яблоках жеребца и поскакал во дворец.

Хан продолжал лежать на подушках. Он лениво протянул послу правую руку.

— Хочу, Афанасий, просить у тебя беличью шубу для князя Спата, — без всякого предисловия сказал он.

— Нет у меня шубы для князя, все тебе отдал, великий хан.

Девлет-Гирей помолчал, посмотрел на мурзу Сулеша и сказал:

— Ручаешься ли ты, Афанасий, что царь пришлет мне магомет-гиреевские note 76 поминки?

— Магомет-гиреевские? — с удивлением произнес посол. — Нет, за это я не могу ручаться.

— Смотри, Афанасий, не было бы от того твоему царю худа. Подумай. — И хан, отвернувшись, стал внимательно следить за тем, как летают мухи.

— Великий повелитель, я напишу в Москву о твоих словах. Сегодня пошлю гонца, повели дать ему ярлык note 77.

— Хорошо, посылай.

Прием был окончен.

В раздумье выходил Афанасий Нагой от хана. Он догадывался, что ему напортил польский посол. В дверях он зацепил ногой за тростниковый коврик и чуть не упал. Надо предупредить государя. Сегодняшние слова хана говорят о многом.

В большой комнате с мраморным фонтаном посредине посла ждали мурзы.

— Ты шубы не дал, так царь наш наложил на тебя опалу, высылает тебя вон, а что нашего посла держат в Москве, от того худа не будет, — вкрадчиво произнес князь Спат.

Афанасий Нагой твердо знал, что выехать из Крыма ему нельзя. Обстановка делалась все более и более угрожающей. Каждый день он слышал тревожные вести. Москва вовремя должна узнать обо всем, что творилось в ханстве.

— Если хан ваш отправит своих послов в Москву и нас отпустит, то мы ехать рады, — кланяясь мурзам, сказал Афанасий. — А станет высылать без послов и без мира, то мы не поедем. Лучше нам в Крыму помереть, чем ехать без мира. А шубу я не дал потому, что беличьей у меня нет. А если князь Спат похочет соболью взять, я согласен, пусть заедет ко мне вечером.

Мурзы переглянулись и больше разговора не затевали.

В сопровождении ханских сановников посол Афанасий миновал комнаты с высокими потолками, увешанные дорогими бухарскими коврами, вышел в сени с двумя фонтанами, истекающими из каменных стен в огромные чаши. Отсюда искусно сделанные железные двери вели во внутренний двор.

У выхода из дворца посла ждали слуги, державшие под уздцы его серого коня.

Глава двадцать седьмая. «КТО ПОБЕДИЛ, ТОТ И ПРАВ, ТОТ И ДАНЬ БЕРЕТ»

Приближалось лето 1571 года. Скоро два года жила Анфиса Гурьева с надеждой в сердце у отца с матерью на берегу Оки в небольшом сельце Подгорье. Она верила, что ее муж Степан жив и обязательно вернется в деревню Федоровку. «Если он вернется, старуха Пелагея скажет, где я», — утешала себя Анфиса. Жить в сожженной деревне ей было голодно и тяжело, и она решила уйти к родителям.

Работать приходилось тяжело и здесь. Однако благодатная рязанская земля за труд отплачивала обильными урожаями. Селяне и подати платили исправно, и самим оставалось на пропитание. Татары вот уж три года не появлялись на Рязанщине, и народ понемногу залечивал раны от прежних наездов.

Утро 12 мая началось как обычно. Под пение пастушьего рожка хозяйки выгоняли скотину за ворота. Еще не взошло солнце, а селяне, позавтракав, отправились на сенокос. В здешних местах стояла жаркая погода, и, несмотря на раннее время, травы стояли высоко. В избах остались старые и малые.

Анфиса управлялась с косой, как хороший мужик, и не отставала от отца и брата. Солнце на синем безоблачном небе поднималось все выше и выше. То отец, то сын, утирая со лба обильный пот, прикладывались к глиняному кувшину с квасом. Косцы приустали, ломило спину, болели руки.

— Довольно, Федор, — тяжело дыша, сказал отец, перестав косить, — отдохнем. Анфиса, кончай работу. — И он побрел к разросшемуся кусту лесного орешника. Босые ноги старика ступали по скошенной мягкой траве.

Но отдохнуть им не пришлось.

Раздался продолжительный свист. Из-за леса вырвался большой отряд конных ордынцев. Размахивая кривыми саблями, они дико вопили.

Анфиса не успела вскрикнуть, как оказалась связанной. Отца, бросившегося на помощь с топором, враги закололи.

В селе кто-то ударил в набат. Призывный звон колокола прокатился над нивами. Но колокол звонил недолго… Вскоре запылало село, подожженное со всех сторон.

Мужиков и баб со скрученными назад руками татары согнали в кучу на опушке леса.

Громко рыдали женщины, ругались и плакали от ярости мужчины.

Ордынцы пригнали и остальных жителей Подгорья, захваченных в селе. Это были дети — мальчики и девочки. Дряхлых стариков и старух татары не брали.

Неожиданное нападение на крестьян во время сенокоса и полевых работ было излюбленным приемом крымчаков. Никто не мог ни убежать, ни спрятаться. Оставшихся в избах выкуривали дымом.

Татарские обозники нарубили в лесу жердей и привязали за руки по десять человек к жерди. Отцы и матери подзывали своих детей, чтобы быть вместе на одной жерди.

Все свершилось быстро, солнце еще не достигло вершины своего дневного хода, а воины уже погнали пленников к месту стоянки главной орды.

Позади полыхало пламя. Как факел, ярко горела высокая церковная звонница. Горели бревенчатые избы. Рязанцы оборачивались и крестились, глядя с тоской на пожарище.

Анфиса заметила, что брат Федор шел в передней десятке. Его поймали и тоже привязали к жерди.

Татарские конники шли рысью, заставляя бежать и пленных. Люди выбивались из сил, мучились от жажды, глотали пыль, поднятую конскими копытами. На пути от плохой пищи и от усталости умерло много детей, остались самые выносливые.

На третий день подгорских крестьян пригнали к большому скопищу русских пленных, захваченных в разных местах Рязанской земли.

Здесь расположились крымская орда и большая ногайская орда под командованием самого хана Девлет-Гирея.

Под давлением турецкого султана и своих советников хан покинул бахчисарайский дворец и выступил в поход.

Великий из великих сидел в роскошном шатре среди шелковых подушек, охая и болезненно морщась. Как всегда, его мучила грыжа, и он держался одной рукой за живот. Среди окруживших его князей и мурз царило оживление. На завтра хан назначил дележ русских пленников.

Шатер был окружен невысоким забором. Никому без ханского пропуска не разрешалось переступать эту границу. Нарушители карались смертью. Над шатром развевалось турецкое знамя — зеленое с красным и ханский знак — хвост белой лошади, перевитый золотыми нитями и привязанный к палке.