Корсары Ивана Грозного, стр. 47
— Попрощаемся, мой господин и муж, — сказала Евдокия Романовна. — Не унижайся, не проси его.
Она поняла, что пощады не будет. С плачем прощались дети с отцом. С деревенской колокольни раздался медленный погребальный перезвон.
— Выпей, князь, — прозвучал скрипучий голос царя. — По твоей милости колокола звонят. — Он смотрел на сизый, вспухший нос брата, любившего выпить.
— Иди, — подтолкнула мужа Евдокия Романовна. — Мы не будем жить без тебя, скоро свидимся на суде у всевышнего.
Князь Владимир перекрестился, шагнул вперед, взял золотую чашу из рук царя Ивана. Лицо князя будто земля тронула — серое. Он вспомнил день, когда поверил своему брату и выдал тех, кто просил его на царство и подписал челобитную… Все они чередой прошли перед его глазами. «Зачем я поверил злодею, погубил себя и многих? Ежели бы я встал против него, может быть, и остался жив». Эта последняя мысль была невыносима. Он почувствовал себя необычайно гадко.
Не сказав ни слова, Владимир залпом выпил вино.
Несколько мгновений он стоял прямо, уставившись взглядом в глаза царю Ивану. Когда голова закружилась, он прислонился к стене, скользнул по ней и тяжело свалился на пол.
— Ты покушался на мою жизнь и власть, так умри же! — громко сказал царь.
Не прошло и пяти минут, как Владимир скончался в корчах и мучениях.
Когда он затих, царь Иван поднялся с кресла и подошел к Евдокии Романовне.
— Евдокеюшка, — сказал он ласково, — ты молода еще, и брат твой в опричнине, на что тебе умирать? Проси у меня милости.
Княгиня Старицкая стояла молча, не поднимая глаз.
Царь костяной рукояткой плети сбросил шапку с головы княгини.
Евдокия Романовна побледнела от оскорбления, губы ее задрожали.
— Что не смотришь на меня, красавица, али жить надоело? — с издевкой продолжал царь. — О твоем здоровье пекусь!
— Братоубийца, — с неженской силой сказала Старицкая. — Каин… Да, я прошу милости. Ты не посмеешь отказать. Дай мне вина, которым угостил моего мужа. Если не дашь — прокляну.
— Гриша, — сказал царь Иван, — налей вина для княгини. Я милостив, Евдокеюшка, — подавая чашу, продолжал царь. — Хочешь быть с мужем в небесах, иди, нам на земле вольготнее станет.
Царь захохотал. Его дружно поддержали опричники.
Княгиня бережно в обе руки приняла чашу.
— Цветочки мои, — обратилась она к детям, — отпейте по глотку и увидите своего папу, не бойтесь, здесь сладенькое.
Дети послушно потянулись к чаше. Сначала отпил старший мальчик, потом девочки. Евдокия Романовна благословила детей, прижала их к себе и выпила все, что осталось.
В молчании прошло несколько минут. Царский лекарь осмотрел неподвижные тела отравленных.
— Скончались, великий государь.
— Похоронить достойно, — приказал царь Иван.
Сегодня он не чувствовал подъема. Люди, умиравшие от яда, не возбуждали, не подстегивали нервов. Он собрался уходить, но Малюта Скуратов задержал его.
— Великий государь, при Евдокии состояли девки и бабы. Как с ними поступить прикажешь?
Иван Васильевич задумался. Повернулся и сел в кресло. Усмехнулся чему-то.
— Зови баб и девок.
Вскоре с десяток женщин стояли перед царем Иваном. Они жались друг к другу, словно овцы, и со страхом смотрели на опричников и на тела князей Старицких, лежавшие в углу.
— Я милостив, — сказал царь Иван, насладившись страхом своих жертв. — Просите меня, и я отпущу вас. Князь Володимир оказался изменником, он хотел смерти и власти моей. Я убил его. А вы не виноваты в его грехах.
Царь был уверен, что женщины упадут на колени и станут умолять о пощаде. Но случилось иначе.
— Ты палач и кровопийца! — сказала вдруг старая боярыня. — Ты убил невинных. Будь ты проклят на вечные времена, и не надо нам твоей милости!
— Будь ты проклят! — закричали женщины.
— Не надо твоей милости!
— Кровопийца!
— Палач!
— Мы лучше умрем!
Лицо царя Ивана исказила судорога. Глаза окровавились. Он глотнул слюну.
— Не хотите? — с усилием произнес он оледеневшим голосом. — Раздеть их до тела, выгнать на двор, выпустить собак.
Опричники мигом сорвали с несчастных одежду и выпихнули их из избы.
Раздались отчаянные женские вопли.
Царь прильнул к окну. Он смотрел, как собачьи зубы рвали тела беззащитных женщин. Кулаки его сжимались, на губах пузырилась пена. Он весь дрожал злобной дрожью.
— Куси, куси! — выкрикивал он, притопывая сапогами.
Когда затихли женские вопли и собачий лай, царь Иван отошел от окна.
— Разрубить на куски, оставить без погребения, — охрипшим голосом приказал он Малюте Скуратову. — А старую ведьму Евфросинью Старицкую утопить в Шексне вместе со всем поганым отродьем, что служит ей в монастыре…
Царь Иван выпил холодного квасу, немного успокоился. «Наконец-то я отправил на тот свет самого опасного врага, — стал думать Иван Васильевич. — Бояре-изменники остались без царя. Кого-то они теперь на русский престол посадят? Ох, будто сто пудов упало с сердца… Нет, не спихнуть им меня с отцовского престола. Не дам… Остались еще смутьяны, мятежники из Новгорода и Пскова. Подождите, разделаюсь с вами, и наступит на Русской земле тишина…»
1569 год был обилен человеческими жертвами. В умелых руках Малюты Скуратова появлялись все новые и новые изменные дела. Виновные горели на кострах, умирали в застенках, замученные пытками, страдали посаженные на колья, тонули, немногим счастливчикам просто отрубали головы. Все больше и больше усердствовал Скуратов, доказывая преданность опричнины. Царь Иван должен был твердо уверовать, что без своих телохранителей ему не прожить и одного дня.
Тяжелая колесница Русского государства, застревая в рытвинах и ухабах, двигалась все медленнее. Ее тащила, выбиваясь из последних сил, многочисленная, но голодная и нищая толпа мужиков.
Наступала зима.
Глава двадцатая. НЕ В ТОМ КУСТЕ СИДИШЬ, НЕ ТЕ ПЕСНИ ПОЕШЬ
К утру ветер разнес снеговые тучи, открылось звездное небо. Солнце еще не взошло, а мороз усилился.
Небольшого роста мужичок, по имени Петр и по прозвищу Волынец, в овчине и старых подшитых валенках, подошел к закрытым воротам Александровой слободы. За ним по нетронутому снегу тянулась цепочка темных следов.
Остановившись у ворот, мужичок нерешительно подергал за щеколду. В калитке открылся глазок.
— Чего тебе? — спросил сиплый голос.
— Изменное дело на государя, — ответил мужичок, испуганно озираясь по сторонам. — Хочу видеть самого Малюту Скуратова…
Глазок закрылся, и все стихло. Светлело. На востоке показалась горбушка красного холодного солнца. Огненные тени легли на вершину оснеженной сосны, стоявшей у ворот. Прошло немало времени.
Из калитки вышел высокий опричник в меховой черной шапке.
— Озяб, поди? — посмотрел он на оледеневшую бороду мужика. — Заходи, погрейся.
В сторожке жарко топилась печь, двое стражников после бессонной ночи дружно храпели на полатях.
Петр Волынец скромно присел на кончик лавки, склонил голову к горячей печке и стал очищать бороду от ледяных сосулек.
Зазвенели колокола в дворцовой церкви. В сторожку вскоре прибежал отрок.
— Пойдем за мной, — позвал он Волынца.
И царский двор был покрыт чистым белым снегом. Из дворцовых печных труб тянулись кверху, в синее небо, столбы розового кудрявого дыма. Солнце, едва оторвавшись от темной полоски далекого леса, круглым красным шаром висело в небе. Мороз сделался еще крепче, снег под ногами Петра Волынца звонко поскрипывал.
Малюта Скуратов сидел в подземелье на лавке, прислонившись к стене. Он был пономарем в опричном братстве и вставать ему приходилось рано, не так, как всем остальным опричникам. На столе ярко горела восковая свеча, освещая орудия казни, развешанные по стенам. Стражник у дверей от скуки переминался с ноги на ногу.
Малюта Скуратов молчаливо и долго разглядывал Волынца.
— Ну, — соизволил он наконец вымолвить, — какую измену знаешь на великого государя? — и не удержался, сладко зевнул.