Осенние (СИ), стр. 41
Мой автописьмо, предупреждающее, указующее на жертву… Почему оно досталось мне — слабой, раздираемой страстями и сомнением? У меня своих проблем хватает — а тут провидение дарит мне убийственную способность видеть смерть и увечья… Или оно мне дано оттого, что я умею, при всех своих страстях, собираться, брать себя в руки и отбирать человека у смерти?
Человека не спрашивают, хочет ли он принять тот или иной дар. Значит ли это, что мне придётся всю жизнь падать, как в пропасть, в рисунок, с которого на меня будет смотреть смерть? С лиц тех людей, которые на моём рисунке сначала улыбаются, не подозревая, что их ждёт вскоре? И снова перед глазами… Мёртвая девушка, чьё лицо исчеркано кровавыми всплесками…
Я пошла между рядами машин, машинально выискивая багряный цвет и машинально думая о том, что в моей жизни слишком много красного. Может, я зря впустила в сердце мужчину-Осень? С него началось всё. Странное автописьмо, которое отразило не «натурщика», а чужого человека, которого я до этого в жизни не видела. С него же началось увлечение цветными карандашами…
На этой стороне Костиной машины нет.
Я пошла через площадь на другую сторону, к другому ряду машин, мельком подумав, что надо бы всё-таки позвонить ему, чтобы он сам меня встретил. Но мысли о звонке перебила трусливая мысль, как он будет сейчас расстроен и недоволен, узнав, что меня придётся везти сразу домой.
Позади раздался странный нарастающий звук.
Обернулась я не сразу и даже неохотно. Понимала только, что иду всё ещё посередине площади, которая обычно пустынна, по которой редко ездят редкие машины.
На меня мчалась белая машина.
Я попятилась, ещё ничего не понимая. По обе стороны от меня места — для трёх машин. Могут даже гонки устраивать, не задевая меня…
Она была совсем близко, всё нарастая на меня каким-то бездушным чудовищем, когда за спиной вдруг раздался отчаянный сигнал другой машины. Приходя в себя, я оглянулась — и пришла в себя. Зажатая двумя мчащимися на меня машинами — куда мне кидаться?! Белая ближе — багряная мчится, сигналя изо всех, как показалось, сил…
Я не помню в подробностях, что было дальше… Кажется, меня ударило по бедру, когда я хотела прыгнуть в сторону. Мгновением позже по ушам оглушительно ударил резкий скрежет. Промелькнуло перед глазами грязно белым, потом ударило по земле моим странно неподвижным телом, перевернулось пространство — небо с асфальтовой землёй медленно и торжественно закрутилось перед глазами… Наверное, мне было больно — но боль уходила куда-то в тёмные пространства. Я помнила только одно: мне надо изо всех сил держать что-то маленькое и прямоугольное. Бумажное… Там что-то такое — очень важное. Мне ни в коем случае нельзя ронять это из рук. Иначе я выроню и разобью вдребезги чью-то жизнь…
17
… Всё на ощущениях, которые словно не мои и которые словно издалека: голову мне чуть приподняли над землёй, ладонь под нею мягкая и бережная. Сама двигаться не могу. По телу будто танк прошёл и вмял в сухую, холодную и болезненно твёрдую поверхность. По мозгам — тоже танк. Перед глазами — серая смутная пелена с дёргаными тенями в ней. Сквозь стук в виски слышу голос, который кого-то, кажется, зовёт… Звук голоса бил по голове, будто втыкая иглы, и я сморщилась от боли.
Потом вдруг всё прояснело. Услышала сирену скорой, знакомый голос, который кого-то уговаривал потерпеть, потому что прямо сейчас помогут, а потом всё закончится и будет хорошо. Ощущения тела начали приходить в порядок — и стало так больно… Расслышала над головой деловитое:
— Её не тошнило?
И задыхающийся голос Кости ответил:
— Нет, не было…
— Тогда ничего страшного. Гематома на бедре, конечно, будет некоторое время, да и на теле…
На этом слове и голосе, который, кажется, приготовился обстоятельно объяснять что-то дальше, я снова ненадолго «уплыла» в сторону от действительности. Последним услышала лишь далекий-далекий вопрос: «Где пострадавшая?…»
Временами я приходила в себя, и мир вокруг становился отчётливым. Но в большей степени я ничего не соображала, да и не хотела соображать — слишком больно становилось, когда перед глазами очищалось… Приходилось («приходилось» — смешное слово, даже в этом смутном состоянии я понимала это) подчиняться сильным рукам, которые помогали подняться на ноги, потом помогали сесть, а потом и лечь на что-то упругое, на чём я подсознательно боялась расслабиться и напрягалась, пока меня — несли? Но покачивание тоже было недолго, я снова уходила куда-то в смутную тьму.
— … с ней?
— Шок это, — недовольно прогудел надо мной странный хрипловатый голос, и я сразу представила высоченного широкоплечего крестьянина, в лаптях, в широких штанах и рубахе навыпуск, — причём слабо удивилась: почему — крестьянин? Особенно когда перед глазами прояснело — и взгляду предстал высокий врач, небритый — видимо, давно дежурит. — Сейчас осмотрим, пару уколов сделаем, а дальше полежать бы ей. Отлежится — и назавтра свеженькая будет, как огурчик, разве что ушибы будут болеть, да на бедре гематома оста…
И я снова оглохла, меня снова втянуло в темноту, где двигались не живые, а тени, в которые я всматривалась, потому что страшно их боялась, потому что чувствовала себя слабой и беспомощной.
Хуже того — чуть позже как-то мягко провалилась в полную тьму.
Очнулась от всепоглощающего ужаса: я не сделала чего-то, что нужно сделать — сейчас и немедленно, иначе… Открыла глаза — по впечатлениям, разлепила слипшиеся и ссохшиеся ресницы.
Темно. Нет, скорее — полумрак. В нём я обнаружила, что лежу на собственной кровати. Ну как обнаружила. Сначала машинально потёрла кулачками сухие и колючие веки и увидела знакомые очертания одёжного шкафа, потом, а проморгавшись — знакомую люстру с зеркальцем-тарелкой под тёмными сейчас плафонами. Потом услышала далёкий перестук часов… Попробовав шевельнуть шеей, поняла, что движение болезненно, но терпимо. Но, кажется, в себя пришла полностью… Ничего себе — сколько времени зря провалялась, если так темно… Правда, темно в комнате странно: поверху, по потолку, — скромный свет, а внизу темь… Приглядевшись к себе, поняла, что лежу в пижаме. Терпеть её не могу. Наверное, мама мне её надела. Но зачем? Могла бы и просто раздеть и уложить. Под одеялом тепло.
Глядя в потолок, ясно вспомнила, как заметалась между двумя машинами, как белая машина ударила меня… Непроизвольно сжалась. Нет, лучше об этом не думать.
Сосредоточившись на собственном движении, я всё-таки повернула голову, и стало понятно, почему я в пижаме. Увидела подлокотник кресла. Сначала даже не сообразила, что это — знакомое что-то и всё. Это потом уже… Долго и довольно озадаченно его разглядывала: кресло всегда стояло в комнате родителей. Откуда оно здесь? И зачем? Потом сумела поднять глаза.
В кресле спал Костя. Мурзила — на его коленях.
Первая мысль: кажется, он сегодня должен был уехать? Или я перепутала дни?
Осторожно и даже боязливо приподнявшись на локте, я наконец увидела, почему в комнате такое причудливое освещение: настольная лампа включена, но перед нею стоит раскрытая высокая папка. Ширма вроде как.
Свою кровать я хорошо знаю. Она не скрипнет, не пропоёт пружинами, если встать с неё, опираясь на определённые места. Напряглась, сразу почувствовав занывшую ногу. Хм… Она ещё и чем-то облеплена. Но под штаниной пижамы это залепленное (наверное, залепили чем-то будущий синяк, чтобы не опух?) не упадёт… Встала на ноги. Стояла, наверное, целую минуту, боясь, что пространство поедет перед глазами, а потом, не дай Бог, ещё и завертится. Но пол и стены остались неподвижными. Ободрённая, я на цыпочках, чуть прихрамывая (странно, но пока передвигалась на цыпочках, боль переносилась легче), вышла в туалет. Часы в прихожей показывали второй час.
На кухне включила газ, бесшумно поставила чай, быстро соорудила бутерброды. Есть хотелось страшно. Посчитав примерно, сообразила, что не ела часов двенадцать. Интересно, что мне такого вкололи, чтобы я так спала? Или это от стресса? Такое бывало, когда я переволнуюсь, а потом сплю диким, беспробудным сном — чуть не сутки…