Медный лук, стр. 30

Глава 15

С того дня, когда Даниил еще раз отправился на берег озера в Капернауме послушать Иисуса, жизнь в селении почему-то перестала казаться тяжким бременем. В те жаркие, долгие дни месяца Ав он был счастлив — как никогда в жизни, хотя сам того не знал, да и вовсе не думал об этом.

Он пошел, конечно, потому что Иоиль попросил, да и любопытство мучило — чем же проповедник так привлекает его друзей? Сначала Симон, а теперь Иоиль. А два дня спустя снова пустился в путь — никак не мог выкинуть из головы слова плотника. Так и повелось — через день вставал он до зари и шагал стадию за стадией [58] до города только для того, чтобы присоединиться к маленькой кучке народа, ждавшей учителя на берегу. И хотя из-за этого мастерская по утрам не открывалась, Симон только радовался его приходу. Иоиль уже поджидал его, у них всегда находилась минутка поговорить, а нередко Даниила вознаграждала и сверкающая улыбка Мальтаки.

Труднее объяснить, зачем он иногда приходит в Вифсаиду по вечерам, когда там нет Иоиля и остается только сидеть в маленьком садике у дома Симона Рыбака и слушать слова Иисуса. Даниил не всегда их понимает, нередко уходит домой в недоумении, но проходит день-другой, и он возвращается снова. Он не знает, что Иисус собирается делать, но надежда и обещание, звучащие в словах учителя, неудержимо влекут к себе.

За едой он пересказывает Лии услышанные истории. Иногда ему кажется, — даже если долгая дорога в Капернаум и часы, отнятые от работы, не принесут ничего другого, по крайней мере теперь всегда есть о чем говорить с сестрой.

— Был сегодня Андрей? [59] — спрашивает девочка. — Много рыбы поймал? А богатые женщины принесли еду беднякам?

Она сидит, в миске нетронутый ужин, и жаждет только его историй. Часто, когда он возвращается за полночь, она вскакивает с циновки, сна ни в одном глазу, глаза сверкают, усаживается, обхватив колени руками. Пусть брат валится от усталости и хочет только одного — добраться до постели на крыше дома, горькое разочарование на лице сестры заставляет начинать рассказ.

Удивительно — откуда в таком робком создании, вовек не покидающем дома и маленького садика, столько любопытства к никогда не умолкающей жизни города? Как показать ей эту жизнь, когда она и ближайшего перекрестка с колодцем в глаза не видела, до маленькой синагоги в центре селения не доходила?

— Я больше люблю приходить по утрам, — начинал брат. — Рыбаки возвращаются с ночной ловли. Многие год за годом привязывают свои лодки к одному и тому же камню, так что все привыкли — здесь мое место, тут твое. Никто не мешает, когда Иисус говорит, он сидит там, где испокон века привязывают лодку Симон с Андреем.

— А зачем ему мешать?

— Надсмотрщики считают — он отрывает людей от работы. Не рыбаков. Они-то всю ночь напролет ловили рыбу, их дело сделано. Но грузчики с барж останавливаются послушать, а им надо работать. И такие, как я, кого работа дома ждет.

Столько всего он никогда не сумеет описать — озеро, еще тусклое, неподвижное в предрассветной мгле, холмы, словно прижавшиеся друг к другу овцы, вот появляются верблюды и ослики, их ведут на водопой. В чьем-то дворе кричит петух, деловито чирикают воробьи, воздух вдруг наполняют стрижи, носятся взад-вперед над самой водой. Внезапно над озером показывается солнце, разбрасывает по холмам теплые, желтые лучи, туман рассеевается, озеро сверкает голубыми искрами. К берегу подходят лодки, тащат груженые сети. Повсюду вспыхивают маленькие костерки, запахло жареной рыбой. И не жалеешь, что встал затемно, хоть усталые мышцы тянут поспать еще, прошагал неблизкий путь в город, а теперь стоишь и ждешь. Как описать это словами?

Как рассказать ей о людях? Женщины приходят помочь мужьям, растягивают сети для просушки. Рыбаки полуобнажены, плечи блестят от пота, волокут на берег тяжелые корзины с уловом, раскладывают рыбешку на плоских камнях, присаливают, оставляют сушиться на солнце. Бесконечная цепь грузчиков тащит на баржи громадные мешки с зерном, корзины с фруктами и овощами.

— Иисус стоит у лодок и говорит, — продолжает он рассказ. — А вокруг его друзья и те, кто пришел послушать, вроде меня. А еще нищие и увечные. Кто знает, где они проводят ночь, но каждое утро притаскиваются на берег — хотят послушать Иисуса, конечно. Но дело не только в этом — Симон, Андрей и женщины дают им немного рыбы. Завидев собравшуюся толпу, подходят любопытные. Грузчики тоже останавливаются послушать, а надсмотрщики просто вне себя от ярости прибегают, приказывают вернуться к работе. А иногда Иисус входит в лодку Симона и отплывает недалеко. Так никто не может его прогнать, а с берега все равно слышно.

— А о чем он сегодня говорил? — спрашивает Лия каждый раз. Даниил старается припомнить все подробности, пытается представить себе берег озера, услышать плеск воды, крики работающих, даже дыхание тех, кто стоит за ним — мужчин и женщин. Они замерли неподвижно, а над головами этот глубокий, ровный голос. Иногда впечатление такое сильное, что удается запомнить рассказ почти слово в слово.

— Сегодня — о путешественнике, на которого напали разбойники, избили до полусмерти и оставили умирать на дороге. Священник и левит видели его, но прошли мимо, а один проклятый самарянин остановился, перевязал раны, позаботился о нем [60]. Хотелось бы мне, чтобы это был иудей. Иисус что, думает — иудеи и самаряне должны обращаться друг с другом как добрые соседи? Глупости, такому вовек не бывать.

Нередко сами слова ускользают из памяти, остается только звук голоса, отдающийся в душе беспокойным эхом. Да, утром гораздо лучше, и не только потому, что ему так нравится озеро на рассвете, веселая суета начала дня, умытые ночной росой поля. Нет, в ярком утреннем солнце все кажется возможным, удается поверить в скорый приход Царства Божьего, а с окрестных холмов уже почти слышатся громовые звуки победных труб.

Когда он приходит в город вечером, все совсем по-другому и Даниил опять не знает, что думать. Мир будто обволакивает грусть. Вечером все стекаются к дому Симона Рыбака, где Иисус ночует на чердаке. Собравшиеся устали от целого дня работы у горна, на верфи или на виноградниках. Они набиваются в маленькую комнатку, а кто не поместился, остается во дворе. Сидят на утрамбованной бесчисленными пятками земле, так тесно, что нелегко найти проход между телами. Вечерами приползают за подаянием голодные, у которых и крошки во рту не было за весь день, приходят безработные бродяги и всякий сброд. Приносят на носилках немощных и калек. Дневная жара оставляет после себя духоту, вонь немытого тела, запах болезни. Глаза увечных и больных, утром полные надежды, по вечерам затуманены долгим днем бесконечного страдания. Даниилу противно смотреть, как они теснятся, рвут друг у друга куски, отбирают хлеб у тех, кто слабее. Никто не смотрит, куда ступает, не беда, коли под ноги попадется несчастное создание, что только и может — ползать на карачках.

Вечером Иисус тоже кажется уставшим. Сияющие глаза темнеют от жалости. Но он никогда не уходит, никогда не отказывается говорить с ними. И стоит ему сказать только слово, как все забывают свои беды. Лица обращены к свету, струящемуся из открытой двери. Голос учителя входит в сердце словно целительный бальзам. Раны души, измученной нескончаемым потоком побоев и пинков, уже не так сильно болят, забываются хотя бы на время. А иногда исцеляются и тела — то один, то другой вскакивают на ноги, полные живительной силы, и каждого в толпе заново охватывает надежда.

Но потом Даниил пускается в обратный путь, и в темноте удушающая жара снова давит на плечи, только что виденные страдания вновь всплывают в памяти, цепляются за душу, как репейник, и в ушах больше не слышны далекие трубы грядущего царства. В такие ночи нелегко говорить с Лией. А когда он тщетно пытается заснуть, его преследует один и тот же вопрос — когда, когда? Когда же? Сколько еще ждать перемен?