Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер, стр. 86

— Трудно мне в это поверить, — ответила Савиньена, — я, милая барышня, как в темном лесу, не знаю, что теперь и делать. Я ведь хотела сказать вам, что если в самом деле это новое его ремесло должно принести ему богатство, счастье, известность, что ж, ради него я готова смириться — молчать или же уехать отсюда. Но вот вы только что сказали, что на этом пути его ждут страдания — может быть, это будет даже гибельно для него — и что все-таки это нужно, потому что так хочет бог. Вы ученее меня и так хорошо говорите, что я не умею вам ответить, а могу только плакать. Очень мне тяжело…

И Савиньена разразилась слезами, что случалось с ней не часто, во всяком случае на людях.

Изольда стала успокаивать ее, она убеждала ее не торопиться с решением, а устроиться здесь в деревне хотя бы на ближайшие месяцы, предоставив Коринфцу полную свободу выбора — быть может, чувство к Савиньене возобладает в его душе и его еще потянет вновь к тихому семейному счастью. При этом ей, так же как и Савиньене, в голову не приходило, что Коринфец может любить другую женщину. Благодаря лабиринту его свидания с маркизой оставались тайной для всех, а встречаясь с ней на людях, он держался всегда так скромно и вел себя так осторожно, что ни у кого не могло возникнуть ни малейшего подозрения. Под влиянием слов Изольды Савиньена приободрилась и решила остаться в Вильпрё. Изольда стала горячо убеждать ее отбросить хотя бы ради детей ложную гордость и поселиться в той самой комнатке, в которой она провела первую ночь. Поскольку, работая в замке, она сможет одновременно брать заказы и в деревне, доказывала ей Изольда, у нее не будет никаких оснований чувствовать себя на положении прислуги. И Савиньена сдалась на ее уговоры. Так осталась она жить в Квадратной башне, и с этого дня между ней и мадемуазель де Вильпрё завязались дружеские отношения. Не проходило дня, чтобы Изольда не проводила у нее часок-другой, болтая или занимаясь с маленькой Манеттой, которую взялась учить грамоте и счету. Благодаря этому Пьер имел теперь возможность видеть Изольду еще чаще, чем раньше. Эта благородная девушка вызывала у него все большее чувство благоговения. Когда он видел, как она, сидя рядом с рабочим столиком Савиньены, держит на коленях ее сынишку и терпеливо показывает ему буквы — она, тайком читающая Монтескье, Паскаля [133], Лейбница [134]! — он с трудом сдерживал желание броситься перед ней на колени. Нужно сознаться, что Изольда чуточку рисовалась перед ним, разыгрывая простолюдинку, когда помогала Савиньене накалять утюги, или, если та была занята детьми, сама брала ее утюг и начинала гладить брыжи кюре или шейные платки папаши Гюгенена. Все эти мелочи житейской прозы, преображенные любовью и пылкой республиканской мечтой, исполнены были для Пьера такой высокой поэзии, что он чувствовал себя парящим где-то под самыми небесами; он жил теперь в каком-то восторженном состоянии, в какой-то лихорадочной экзальтации, от которой ум его с каждым днем все больше развивался, а сердце, доверчиво отдаваясь природной своей наклонности, наполнялось новой силой, жадно устремляясь навстречу Добру и Красоте. Поверьте, любезный читатель, в том, что говорили друг другу наши платонические любовники в Квадратной башне, было немало значительного, хотя им казалось, будто они говорят о вещах, само собой разумеющихся. Поверьте, что в тот день, когда светлые умы, ведомые великодушными сердцами, дойдут до тех вечных истин, которые вы зовете банальными (и которые ежедневно обсуждаются в некоторых скромных жилищах, где вы в своем нарядном платье не решились бы даже присесть), и обрушат их на наше прекрасное общество, общество это, каким бы ни казалось оно вам надежно сколоченным, даст изрядную трещину. Перед оконцем Савиньены рос дикий виноград, образуя нечто вроде зеленого карниза, куда постоянно прилетали голуби — Изольда так часто стояла здесь, облокотившись на подоконник, что они стали совсем ручными. И меж тем как горлица или турман доверчиво склевывали с ее ладони зерна, она беседовала с Пьером, вырезавшим в это время какой-нибудь орнамент для часовни, вместе с ним возносясь в сферы идеального.

В то время как покорная судьбе кроткая Савиньена добывала пропитание своим детям, черпая утешение лишь в поддержке друзей и любви к богу, Коринфец переживал мучительные дни. Его терзали угрызения совести; он чувствовал себя мучительно униженным в присутствии этой благородной женщины. Он искал забвения в объятиях маркизы, но не находил в них прежних радостей. Какая-то нестихающая тревога владела теперь Жозефиной. Коринфец чувствовал, что она что-то скрывает от него. А Жозефину между тем мучил тайный страх огласки. Хоть она и воображала, будто ненавидит свет и даже мстит ему, предаваясь любовным утехам с простым подмастерьем, она более всего боялась мнения света. Лежа в объятиях Амори, она вздрагивала теперь при малейшем шуме, будучи не в силах иной раз скрыть свой стыд и страх. Коринфец то бурно негодовал, то старался не замечать ее поведения, но в глубине души предпочел бы, чтобы его возлюбленная, столь пылкая в минуты страсти и столь малодушная в своих рассуждениях, проявляла большую смелость и была бы с ним искреннее. Собственная его гордость вынуждена была отступить перед ее страхами. Волей-неволей ему пришлось согласиться и на жертвы: маркиза вновь стала бывать в свете. Сначала она объясняла это желанием избежать подозрений, могущих возникнуть в связи с переменой ее привычек. Но, несмотря на все пережитые унижения, она не пропускала ни одного случая вновь вернуться туда. Ее кокетство и легкомыслие всякий раз возрождались, словно феникс из пепла. У Коринфца это вызывало приступы ярости, но страсть неизменно одерживала верх; эта смена чувств не оживляла, однако, его сердца, а напротив, только опустошала и ожесточала его. Характер его становился все несноснее. Он избегал Пьера, то и дело перечил папаше Гюгенену, к остальным подмастерьям относился чуть ли не с пренебрежением. Скромные обычаи подмастерьев начинали тяготить его; даже резьба по дереву уже не радовала его, он вздыхал о том времени, когда будет иметь дело с мрамором и сможет созерцать прекрасные образцы искусства. Добрая Савиньена с грустью замечала, как изысканно он стал одеваться, как все больше тяготеет к безделью.

— Увы! — говорила она папаше Гюгенену. — Что он ни заработает, все уходит на бархатные курточки да вышитые сорочки. Когда утром он проходит мимо окна, разряженный и причесанный что твоя картиночка, я уже не удивляюсь, почему он так поздно идет в мастерскую.

Что до папаши Гюгенена, то он был весьма возмущен, увидев, что Коринфец сменил свои грубые башмаки на модные сапожки, и не раз говорил ему за ужином:

— Белые ручки да длинные ноготки — никудышное это дело для рабочего парня! Это уж пиши пропало: значит, инструмент у него ржавый, а в досках плесень завелась!

ГЛАВА XXXII

С недавнего времени господин Изидор Лербур, чиновник управления шоссейных дорог, стал постоянным обитателем замка. Как уверял его отец, он «не поладил» со своим инспектором и, «плюнув на все», подал в отставку. Дело обстояло несколько иначе: глупость и невежество Изидора в конце концов все же вывели его начальника из терпения, между ними произошел решительный разговор, в результате которого господин Лербур-младший и был уволен. Впредь до приискания ему новой должности его приютили в замке, и он жил теперь в башне, которую отец его занимал в глубине двора, по соседству с Квадратной башней, где помещалась Савиньена с детьми.

Изидор, таким образом, имел возможность постоянно наблюдать за тем, что делается у красавицы вдовы. Убедившись, что ни Пьер, ни Коринфец не являются ее возлюбленными, он решил, что его собственный представительный вид и изысканное платье не могут не произвести неотразимого впечатления на эту простую женщину, вынужденную к тому же работать с утра до вечера, и начал волочиться за ней. Сначала Савиньена отнеслась к этому совершенно спокойно, ибо не испытывала к Изидору той острой неприязни, которую дружно питали к нему все обитательницы замка. Ей чужды были те пугливые ужимки, к которым прибегают многие женщины и которые весьма сродни кокетству, да и к тому же Мать подмастерьев успела повидать столько невеж и услышать столько неучтивых речей, что ее трудно было удивить чем-либо подобным. Привыкший к дерзостям Жюли и других горничных, Изидор обрадовался. Решив, что с Савиньеной нетрудно будет столковаться, он совсем обнаглел и начал по вечерам, когда Савиньена, отнеся выглаженное белье в замок, возвращалась к себе, донимать ее любезностями, и притом такого рода, что в конце концов она пригрозила ему оплеухой, в случае если он позволит их себе снова; она, несомненно, выполнила бы эту угрозу, если бы Изидору не суждено было быть проученным более сильной рукой.