Осколки ледяной души, стр. 38
Боже, почему же ему, идиоту, никогда не нравились белокожие женщины?! Нет, они у него тоже случались, но все больше с неохотой какой-то. Больше прельщали смуглые, с темными, почти черными сосками и жесткой курчавостью черных волос. И глазищи у них тоже должны были быть черными, и чертовщинка должна была в них плясать, будто плескающийся в кружке огненный кофе. Так он думал, так желал, таких выбирал почти всегда. Были и другие, но этим он всегда отдавал предпочтение.
А Верещагина... Она же не в его вкусе была совершенно! И кожу, что матово светилась сейчас в темноте, никогда он не считал прекрасной. И лицо казалось надменным и безжизненным. Грудь тоже была чуть больше того предела, что он любил. И ноги... Нет, вот ноги ему всегда нравились. С самой первой минуты их знакомства он оценил их, заглянув под стол.
Степан на мгновение оторвал взгляд от Татьяны, задрал подбородок к потолку и прерывисто выдохнул. Дышать было совершенно нечем, уже в который раз за минувший день! За что же ему, господи, такие испытания на сегодня?! Сначала одно, теперь вот еще и это. Зря, может, уложил ее с собой в одной кровати? Не уснет же теперь до утра и станет рассматривать ее всю, и гладить тихонечко, и целовать, едва губами касаясь, чтобы, не дай бог, не проснулась и не застукала его. А утром глаза станет прятать, будто вор. И стыдиться, может быть, станет тоже, что вот видел ее всю, и трогал, и целовал украдкой, а еще хотел ее так, что приходилось зубы стискивать, чтобы не стонать в полный голос.
Сумасшествие, да и только!
В голове, груди, во всем теле бухало так, что толкни его чуть, плоть не выдержала бы, взорвавшись. Во рту все высохло так, что язык больно карябал небо, и руки дрожат. Ну, прямо как в далекой бурной юности, когда сил не было терпеть, когда все время торопился и не ждал почти никогда. Когда стонал, тискал и совсем не заботился о впечатлении.
Сумасшествие...
А кожа у нее оказалась гладкой, нежной и пахла так, что перед глазами вдруг поплыли огромные радужные круги. Губы стали шершавыми и горячими. И он боялся, что разбудит ее еще и этим. Обожжет неосторожно и разбудит. Или сердце его разбудит, молотившее так, что заглушало будильник, который осуждающе вежливо тикал у них в изголовье.
А что он мог поделать, раз случилось с ним такое сумасшествие?!
– Тань, Таня, – ну не мог он больше бороться с этим в одиночестве, не мог и стал звать ее на помощь. – Танюша, проснись, пожалуйста! Я не могу больше, Тань...
Она вздохнула и совсем не сонным голосом прошептала:
– Ты сошел с ума, Степа!
– Ага. – Он упал с ней рядом и тут же полез к ней губами и, уже не прячась и не боясь, начал жадно целовать ее в шею. – Я давно сошел с ума, Тань. Еще тогда в кафе и сошел. Нужно было...
– Что? – Ее рука нашла его затылок и принялась нежно поглаживать, не отпуская и прижимая к себе все крепче.
– Нужно было послать тебя, наверное, к черту, а? Как считаешь?
Он пододвинулся к ней уже совсем близко и даже через одеяло чувствовал ее всю. Мягкую, нежную, горячую, пахнущую неповторимо и тонко (незабудками, что ли?). Черт его разберет, отчего конкретно в голове у него все перемешалось.
– Ты бы не смог, Степа, – возразила она негромко, попыталась рассмеяться, тут же ойкнула и ухватилась пальцами за край бинта.
– Что?! – Он тут же вскочил на коленки, забыв и о том, что голый, и о том, что все его чувства к ней сейчас обнажены, так же как и тело. – Больно?!
– Сте-епа! Ты опять голый!!! – простонала она, замахнулась на него и зажмурилась. – Какой же ты все-таки... Какой же ты все-таки бесстыжий!
– Ладно тебе, Тань. – Он поспешно поднырнул под ее одеяло и со стоном привалился к ее боку. – Я бесстыжий, да, да. Ты представить себе не может, какой я бесстыжий! Испорченный и еще черт знает какой. Сама выбрала, теперь уж чего.
– Ты хороший, – возразила она тихо и осторожно повернулась лицом к нему. – Я не зря тебя выбрала. А знаешь, почему я выбрала именно тебя?
Ох, как не хотелось ему сейчас отвлекаться на такие вот разговоры.
Что, почему, мотивы, причины...
Долго, отвлекающе, не нужно.
Он хотел, чтобы все это случилось уже, чтобы было быстро, жарко и со стонами, которые едва не разорвали его легкие в клочья, когда он их душил там на самом дне. Он будет осторожен. Он же понимает, не мальчик. Он постарается. Но только нужно, чтобы это было прямо сейчас, ни минутой позже...
– Тебя так возбуждают женщины в бинтах? – снова попыталась она посмеяться.
– Меня возбуждает моя женщина, – застонал Степан, погружаясь в нее и почти переставая понимать, что шепчут его шершавые губы. – Женщина, которую я выстрадал и заслужил, черт побери!!!
Глава 12
Утро у Шурочки началось с сюрпризов. Правильнее сказать, с них началась ее ночь. Она едва не рассмеялась вслух, вваливаясь к себе домой. Сюрпризы были обещаны Кириллу, а обладательницей стала она.
Первым неожиданным открытием стало то, что все окна ее квартиры незнакомо светились. Обычно ее дом встречал хозяйку чернеющими глазницами окон, а теперь...
И Генка встретил ее у порога трезвый, торжественный и строгий.
Шурочка обошла его стороной. Швырнула на крючок вешалки свою курточку и, не снимая сапог, побрела на кухню.
Там ее ждало очередное потрясение.
Стол был накрыт к ужину. Пара оплывших от ожидания свечей потухла, свесившись с чашечек подсвечников застывшими восковыми слезами. В центре стола в ее любимой голубой вазе чешского стекла красовалась белая роза. Шурочка любила только белые и никакие больше. Бутылка шампанского в ведерке с подтаявшим льдом. Что-то накрытое полотенцем на газовой плите.
– Это что? – Она намеренно качнулась на высоких каблуках, оборачиваясь на Генку, и ткнула его пальцем в грудь. – Прощальный ужин, что ли? Если так, то роз должно было быть две, Генуся!
– Сашок, присядь. – Муж свел брови у переносицы и посмотрел на нее так, как мог смотреть на нее только он один: виновато и осуждающе одновременно.
Мерзавец! Всю жизнь ей испортил!..
Но хорош же был, слов нет, хорош.
Шурочка оценивающе смерила его с головы до ног. И костюмчик парадный из шкафа достал. И галстук нацепить не поленился. Ботинки опять же из коробки выудил. Наверняка все взрыл на полках, как свинья носом.
Мерзавец!..
Шитина присела к столу, переплела длинные ноги и тут же потянулась к бутылке с шампанским. Но дотянуться не успела. Генка вдруг снова ее удивил, начав снимать с нее сапоги. И снова делал это так, как мог только он один: нежно и возбуждающе, слегка поглаживая ее икры и массируя ступни.
Ведь так всегда было раньше. Всегда! И ужин такой вот не был для них исключением из правил. И ласки, подобные теперешним, не воспринимались ею как нечто из ряда вон выходящее. И не смотрела она на него как вот теперь, вытаращив глаза от изумления.
Он вернулся из прихожей, куда оттащил ее сапоги. Открыл шампанское. Молча разлил его по высоким, праздничным опять же, фужерам. И, легонько тюкнув краем своего о край ее, произнес загадочно:
– За нас!
– Ага! За нас, в смысле, с нами и за хрен с ними? – Ответа она ждать не стала, быстро выпив то, что он ей налил. Стукнула хрустальным кругляшком ножки фужера о стол и потребовала: – Еще!
И он налил! Никогда раньше не позволял ей напиваться, а тут налил. А потом еще и еще. И на руках ее в спальню унес, потому что идти сама она уже не могла. Раздевал потом и приговаривал что-то, она так и не вспомнила утром, что же он ей говорил такое вечером.
Зато отлично запомнила, что он сказал ей утром. На весь день запомнила. И сколько колесила по городу, играя в мисс Марпл, столько и вспоминала с удовлетворенной усмешкой.
– Сашок... – Утром Генкина ладонь легонько шлепнула ее по голым ягодицам. – Не спишь?
Конечно, она не спала. Она еще пару часов назад проснулась. Успела съесть гору таблеток от похмелья. Выпить пол-литра кефира, два стакана сока, а потом отнести все содержимое желудка в унитаз. И лежала теперь и проклинала свою поганую жизнь, своих работодателей, а попутно еще и гнусного мужа, который накачал ее вчера шампанским. И тут он вдруг с вопросами.