Избранное (сборник), стр. 42
Чтобы производство стало красивое, кабинеты чистенькие, вахтерша баба Даша сексуальная. Чтоб это все в порядок привести – сколько времени и трудов надо! А так все с утра по чуть-чуть, по слегка, чтоб солнце побыстрей взошло. Но все! И не нужны расходы на приведение территории в порядок.
Значит, грубость исчезла – это раз. Для руководителя, который этой конторой руководит, это главное. Он только крикнет из окна: «Контакт!» – мы со двора: «Есть контакт!» «От винта!» Мы: «Есть от винта!»
Значит, можно потребовать, и тебя поймут. Можно направить человека, и он пойдет. Может, он и не сразу дойдет. Может, он и не туда пойдет – это неважно. Важно, что он пойдет доброжелательно.
Ну, конечно, картина не такая лучезарная: есть среди нас еще непьющие. Я сам видел одного такого года два назад. Аж синий. Глаза горят, руки растопырены, весь скрюченный, недовольный. За ними, конечно, уже и последить можно. Не может быть, чтоб он просто так не пил – он или к нам заброшен, или от нас. Он себя раскроет, он сболтнет. Хотя трезвые – народ скрытный, не поймешь, что у него на душе. Мы откровенней. Ну, конечно, тот, который лежит в канаве, может, не сразу выразит, что у него накопилось. Значит, выразит постепенно, сюда же, в канаву, и двое-трое наших, лежащих рядом, все это поймут.
У нас все внимание идет человеку, а не той дурной машине, потому что среди наших от механизации высокая травматизация. Особенно в литейке. Сколько наших не могло перепрыгнуть тот ручей! До середины долетали и исчезали к чертовой матери. А кто в шестернях вращался подолгу. Не по долгу службы, а подолгу времени.
Выключить все, залить все водой, чтоб сохранить праздник, чтоб солнце большое и мелкие отдельные недостатки сливались в один и пропадали вдали на радость веселым, доброжелательным людям с блестящими с утра глазами.
Ленинград. 1978
Не жить с тобой, хоть видеть тебя, Ленинград.
Холодный май. Дожди.
Несчастья. Запреты.
Преданные женщины.
Робкие цветы.
Белое небо, лужи, озёра, лужи, улицы насквозь, солнце вдоль улиц.
Люди поперёк.
Магазины поперёк.
Несчастья. Запреты.
Дворцы. Древние кинотеатры.
Обложное небо.
Водка. Маленькие мальчики пьяные.
Маленькие девочки пьяные.
Грибы в шапке у синего, у лилового.
Черешни у приезжих в руках.
И во ртах. У приезжих.
Клубника. Во ртах. В посылках.
Черешни. Груши. Хурма. Цветы.
У приезжих в руках.
А на прилавках мясо мороженое.
Слёзы. Несчастья. Запреты.
Темень в царских окнах.
Четыре светлых окна на дом.
В Дачном. В Купчино. В Ульянке.
Гаснет последнее в одиннадцать тридцать.
А белое небо.
И слёзы. И несчастья. И запреты.
И сладкий воздух на Обводном.
И тракторы на мосту от Кировского.
Интеллигенция тихая-тихая.
Поддерживающая в несчастье. В запретах.
Уходим. Улетаем.
«Южнее, западнее». Уходим.
И балет.
Балет танцует от стен, от домов, от белого неба, от ансамбля и площадей.
От капителей и портиков.
Тающий балет.
Машины, приближающиеся по мокрому.
И проезжающие. В другие места.
От запретов. От несчастий. От обложного неба.
От черешни в зубах у приезжих.
От влипающего в душу неба.
От влипающего в душу моря.
От влипающих в душу асфальтовых улиц и площадей.
От того, что лежит под ногами, и ноги в слезах.
У всех.
Моё несчастье. Мои запреты. Мой слух.
Мои бьющие отсветом мокрые камни.
Уехал – приехал.
Понял – не понял.
Не лезет в маленькую душу целый город.
Не лезет!
Слёзы мои. Несчастья. Запреты.
Глухие, как дальний поезд.
Целуй меня. Несчастье моё.
Целуй меня за то, что не могу покинуть тебя.
И чахну в твоих объятиях.
От кашля. От водки.
От туберкулёзной любви. От выпученных глаз…
Целуй меня…
Я дохну…
Целуй… Это долго.
XX век
Вторая половина XX века.
Туберкулез отступил.
Сифилис стал шире, но мельче.
Воспаление легких протекает незаметно.
Дружба видоизменилась настолько, что допускает предательство, не нуждается во встречах, переписке, горячих разговорах и даже допускает наличие одного дружащего, откуда плавно переходит в общение.
Общением называются стертые формы грозной дружбы конца XIX и начала XX столетия.
Любовь также потеряла угрожающую силу середины XVIII – конца XIX столетия. Смертельные случаи крайне редки. Небольшие дозы парткома, домкома и товарищеского суда дают самые благоприятные результаты.
Любовь в урбанизированном, цивилизованном обществе принимает причудливые формы – от равнодушия до отвращения по вертикали и от секса до полной фригидности по горизонтали. Крестообразная форма любви характерна для городов с населением более одного миллиона. Мы уже не говорим о том, что правда второй половины XX века допускает некоторую ложь и называется подлинной.
Мужество же, наоборот, протекает скрыто и проявляется в экстремальных условиях – трансляции по телевидению.
Понятие честности толкуется значительно шире – от некоторого надувательства и умолчания до полного освещения крупного вопроса, но только с одной стороны.
Значительно легче переносится принципиальность. Она допускает отстаивание двух позиций одновременно, поэтому споры стали более интересными ввиду перемены спорящими своих взглядов во время спора, что делает его трудным для наблюдения, но более коротким и насыщенным.
Размашистое чувство, включающее в себя безжалостность, беспощадность и жестокость, называется добротой. Форму замкнутого круга приняло глубокое доверие в сочетании с полным контролем.
Человека, говорящего «да», подвергают тщательному изучению и рентгеноскопии: не скрывается ли за этим «нет».
Точный ответ дает только анализ мочи, который от него получить трудно.
Так же, как и резолюция «выполнить», может включать в себя самый широкий смысл – от «не смейте выполнять» до «решайте сами».
Под микроскопом хорошо видны взаимовыручка и поддержка, хотя и в очень ослабленном виде.
Тем не менее приятно отметить, что с ростом городов чувства и понятия потеряли столь отталкивающую в прошлом четкость, легко и непринужденно перетекают из одного в другое, как разные цвета спектра, образующие наш теперешний белый свет.
А я вам так скажу
А я вам так скажу: власть хорошая – народ плохой. Заместители председателя хороши, как никогда. Клиентура жуткая… Посмотри, кто толкается, кто лезет и лезет, лезет и лезет – те, у которых что-то где-то течет, что-то не в порядке. Порядочный человек не пойдет убиваться. У председателя тоже толкутся жуткие люди, то есть те, что вшестером в одной комнате или у которых, знаешь, сын с женой и ее родителями на одной койке и ребенок тут же, – в общем, страшный народ.
А по поликлиникам, по аптекам просто нездоровые, у которых с кровью или с этой жидкостью, которая в человеке есть, но которую даже не хочется упоминать, не хочется. За сердце хватаются, глаза выпучивают, воды просят. Видал!..
Нормальный, здоровый, красивый человек сидит за столом и толково объясняет, что нету этого, что тебе нужно. Того, что тебе не нужно, как раз сейчас есть, и много очень того, что не нужно всем дозарезу, ну совершенно, до обалдения не нужно, то есть при всей фантазии ты его не употребишь ни дома, ни в сарае. Допустим, гидрант пожарный красный или противовес театральных декораций – бери, сколько увезешь. Так наглые люди не берут в общем, как правило, а все, как правило, лезут за прокладкой на кран – это резинка с дырой, что не можем никак наладить. Ну, не можем, и все. И точка. И нечего из космоса на прокладку намекать – не можем, и все. Это психологически. Технологически можем, а психологически – никогда. Убедись и утихни. Так нет – как один: дай именно эту резинку, специально чтоб вывести из себя. До чего капризничают – ну как правило.