Душница. Время выбирать, стр. 21

Конверт был из плотной цветной бумаги. С пальмами и надписью «Альбатрос». Внутри лежали какие-то документы, Сашка развернул первый попавшийся – это оказалась медицинская страховка. «На время поездки… с гарантированным покрытием… в случае…»

– Ты ведь давно хотел на море, – сказала мама. – А в этом году у нас с папой отпуска совпадают. Вот все втроём и полетим, сразу после твоих экзаменов.

– Но… Мам… А как же… откуда?..

– Видишь, он у нас и правда взрослый, – кивнул отец. – Деньги, сына, – часть гонорара. Нашёлся издатель для дедушкиных рукописей. Будет полное собрание сочинений, академическое!

– Вы же с мамой сами говорили, что Антон Григорьичу доверять нельзя.

– А он тут ни при чём. Это политикам надо сказать спасибо. Сам ведь знаешь: тема полуострова опять стала актуальной. Следовательно, и дедушкины стихи.

– Думаешь, он бы хотел… так?..

Отец положил руку ему на плечо:

– Сложно сказать. Я надеюсь, когда-нибудь он сам ответит на этот вопрос. С другой стороны – разве должны мы были отказываться от такого предложения? Полное, академическое…

– Почему вы мне раньше не сказали?

– Я до последнего не был уверен. Только сегодня подписали договор.

– И все черновики вы отдадите им?

Мама покачала головой:

– Только копии, это наше условие. Всё будет в порядке, сына. Всё – как надо.

Позже, в постели, глядя в потолок, расчерченный на квадраты светом уличного фонаря, Сашка вспоминал своё выступление. Как он заявил: «Моего деда всегда пытались использовать. Повстанцы, миротворцы, власти, критики…»

Раз за разом прокручивал одни и те же свои слова.

Вспоминал слова отца, матери. Вспоминал незнакомца. «Тыуже наказан, и это… это слишком, даже для тебя».

Где-то совсем рядом молча, как дедов шар, ожидало понимание.

В школе их собрали в актовом зале и каждому выдали по диплому. Сашке с Курдиным – ещё и грамоты. Долго хлопали, говорили глупости.

Курдин был мрачен, язвителен, нелюдим. На переменке окоротил Вадю, который начал зубоскалить про причёску классной, – и ухромал во двор.

– Совсем зазнался, – хмыкнул Лебедь. – Перечитался небось дедовых архивов. «Чванливый победитель, не забудь, и над тобой когда-нибудь взметнётся фортуны меч!..»

На лавочке Курдин сидел чуть вывернув ногу, чтобы не сгибать. Сашка небрежно плюхнулся рядом.

– Дома влетело?

– Так… – сказал Курдин, помолчав. – Ерунда. Победителей не судят. А твои что?

– Гордятся, блин.

– Везучий ты, Турухтун…

Сашка неопределённо пожал плечами. Посидели молча, наблюдая за младшаками, бегавшими с мячом по спортплощадке.

– Слушай, – решился наконец Сашка. – Есть одно дело…

Прямо перед их ногами в луже шалели воробьи. Сашка говорил, а сам не сводил с них взгляда.

Курдин выслушал молча, ни разу не перебил.

– Зачем? – спросил хмуро. – Зачем тебе?..

– Надо.

Со спортплощадки прилетел мяч, вспугнул воробьёв. Те порскнули на ветку и оттуда лихо, по-птичьи, бранились на горе-футболистов. Курдин поднялся и, примерившись, запульнул мяч младшакам.

– Почему я? – спросил, не оглядываясь. Сашка даже не сразу догадался, что это он к нему обращается.

– А ты не проболтаешься – вот почему.

– Уверен?

Сашка не ответил.

Прозвенел звонок.

– Так подумаешь?

– Знаешь, почему я вообще взялся писать про деда? Я же его сначала не воспринимал. Дед для меня был отдельно, шарик – отдельно. Он лежал у себя в комнате, приехали врачи, потом вынесли из комнаты шарик – а он так и остался лежать на постели. Никакой связи. – Курдин обернулся и посмотрел на Сашку. – А после того случая – ну когда ты полез драться – я вдруг услышал его. Впервые. И понял, что это действительно он. Ну просто вот как если бы дед попал в катастрофу или тяжело заболел и стал… вот таким. Мне было стыдно, Турухтун, – признался он после паузы. – Вот почему я полез во всё это: дневники, архивы. Ну и мама… ты сам видел. Она же такой не была. Думаю, она тоже не верила, что шарик – это он. А потом услышала его и…

Сашка ждал. Покраснев до ушей.

– В общем, – сказал Курдин, – приноси. Разберёмся.

Им дали задание на каникулы и наконец отпустили. Сашка дожидался Настю во дворе, прокручивая в голове разные варианты того, как сказать про лето. И потом всё продолжал прокручивать, даже в маршрутке.

– Ты сегодня какой-то странный.

– А? Извини, я просто…

– Что «просто»?

Он молчал и смотрел на экран, висевший над водительским местом. Обычное дело, по таким крутили рекламу и городские новости. Сейчас как раз речь шла о дружественном визите одного из представителей Временного Комитета. Мол, визит завершается, министр отбывает на полуостров, поскольку неотложные дела требуют его присутствия…

Показали, как министр с двумя помощниками идёт вдоль выстроившихся гвардейцев и поднимается по трапу. Под музыку – наверное, под гимн новой автономии.

Сашка, конечно, узнал мелодию. В последние месяцы он слышал её слишком часто, в основном по ночам.

На полсекунды крупным планом мелькнуло лицо. Даже шрам, змейкой ускользающий в седину над виском.

Настя взглянула на экран слишком поздно, когда уже показывали другой сюжет.

– Слушай, – вспомнил Сашка, – может, ты в курсе. Как переводится слово «атари?н»?

– Вообще-то по-разному, зависит от контекста. Тебе зачем?

– Да у деда в записях встречал пару раз.

– Чаще всего так называли приёмного отца или просто человека, который старше по возрасту и на которого равняются.

– Типа учителя?

– Но только не школьного, а такого, знаешь… по жизни.

– А «ту пропэйлоча»?

– Может, «ту пропэйлоч-ар»? Тогда – «ты прощён». Тоже у деда в записях нашёл?

– Тоже… Настя, – решился он наконец, – тут такое дело.

– Молодые люди, – встряла тётка, топтавшаяся у них за спиной и с сопением перекладывавшая сумку из руки в руку, – вы сходите? А то стали, понимаешь… ни пройти ни проехать!

Не дожидаясь ответа, она начала протискиваться между ними, работая плечом как тараном.

От остановки шли смеясь и обсуждая таких вот… таранистых и горластых. Но шутки были какие-то вялые, словно размороженные овощи.

– Я уезжаю, – сказал Сашка, когда пересекали аллею. – Летом: родители купили путёвку.

Настя какое-то время молчала, просто шла рядом, крепко сжав его ладонь своей.

Впереди на лавочке, подстелив газетку, мостился ветхий старик. Хмуро поглядел на них и за чем-то полез в карман куртки.

– Саш…

– Я знаю, самому обидно, но… это не на всё лето – только на месяц. Я не могу отказаться.

– Саш, я тоже уезжаю.

– По путёвке? Куда? Может, и ты в…

– Нет, Саш. Я не по путёвке и не летом. Через пару недель. Папу переводят на полуостров.

– Надолго? – только и спросил он.

– Не знаю. Будешь мне писать?

– Конечно! Может, отпрошусь у своих и приеду, когда вернёмся.

– Это было бы здорово. Но… хотя бы пиши, ладно?

Сашка кивнул.

Старик на лавочке вытащил из кармана горбушку чёрного и теперь крошил дрожащими пальцами прямо себе под ноги. Над ним метались воробьи, аж верещали от предвкушения.

– В конце концов, – сказала Настя, – это ведь не навсегда, правда?

– Конечно, не навсегда.

Он посмотрел на небо, затянутое паутиной проводов-душ еловов. Там, снаружи, плыл серебристый самолётик. Наверное, в далёкие и солнечные страны, туда, где всегда мир и любовь, и все счастливы. В детство.

Часть четвёртая

Весь вечер Сашка не выходил из комнаты. Проинспектировал все книжные полки, многочисленные свои банки из-под кофе и чая, коробки; вытряхнул на пол содержимое всех ящиков стола.

Без толку.

Он прикидывал, как бы половчее спросить у родителей, может, они где видели, – не выдавая при этом, собственно, предмета поисков. Но это было бы глупо, глупо и подозрительно.