Божьи воины. Трилогия, стр. 181

– Пусть бы каким значительным ни был этот гейтман, – пообещал Рейневан, – его можно осадить. А шулера, если тот поднимет шум, тоже. Потому что против значительных есть более значительные.

– Флютек.

– Угадал. Поэтому все вы поедете в Прагу. А я поеду дальше. К Белой горе.

Глава седьмая,

Белой горой называли лысое взгорье к западу от Праги, неподалеку от остатков монастыря премонстратенсов в Страхове. Основание горы прибывающие к Праге войска неоднократно использовали для разбивки лагеря. В результате измученные реквизициями и грабежами жители окружающих деревушек убрались к черту, а район опустел. Армии приходили и уходили, но были у Белой горы и постоянные обитатели. Богухвал Неплах по прозвищу Флютек облюбовал Белую Гору в качестве своей главной квартиры и учебного центра для гуситской разведки. Флютек мог бы жить в самой Праге, но не хотел. Столичного города он не любил и боялся. Прага, что ни говори, даже в минуты покоя и порядка была чем-то вроде уснувшего, но непредсказуемого и всегда алчущего крови чудовища. Пражане легко впадали в ярость и взрывались, а во время взрыва были страшны. Для тех, кого не любили.

Флютека в Праге мало кто любил.

Поэтому Флютек предпочитал Белую гору. И тут пребывал. Благодаря тому, что он, Богухвал Неплах, здесь пребывал, название «Белая гора» войдет в историю Чехии, утверждал он, а детей, говаривал он, будут заставлять зазубривать это название.

Светало, когда Рейневан миновал некогда богатый, а теперь ограбленный и опустевший страховский монастырь. Светало, и начинал накрапывать дождь. Когда он добрался до Белой Горы, утро уже было в разгаре, а дождь полил как из ведра.

Промокшие стражники у частокола не обратили на него никакого внимания, часовой у ворот махнул рукой, указывая на площадь. Не расспрашиваемый никем, он завел коня в конюшню. Сидевшие там люди взглянули на него, никто ни о чем не спросил.

Шпионский центр строился, дождь еще больше усилил висящий над этим местом запах недавно рубленного теса и струганых досок, всюду было полно стружек. Из-за старых халуп и овинов выглядывали новые постройки, просвечивающие новой тесиной и испускающие смолу из затесов. Не вызвав ни у кого интереса, Рейневан подошел к одному из таких новых домов – низкому, длинному, напоминающему большой склад. Вошел в сени, потом в комнату. Полную дыма, пара, влаги. И людей, жующих, говорящих, сущащих одежду. Они тоже глянули на него. И тоже ни о чем не спросили.

Заглянул в большую комнату. Тут на лавках сидели человек сорок мужчин, сосредоточенно слушающих лекцию. Рейневан знал преподавателя, почтенного старца, шпиона, как говорили, служившего еще Карлу IV. Дед был настолько ветхим, что слухам можно было верить. Да и вообще, судя по возрасту и внешности, старик мог шпионить и для Пршемькловичей [622].

– А ежели что не так пошло, кхе-кхе… – поучал он, кашляя, – если вас, того-этого, окружили, то запомните: лучше всего учинить в таком людном месте шум-гам, мол, это евреи, мол, все это, того-этого, из-за евреев, что все это еврейские козни. Берите в рот кусок мыла, пускайте у городского колодца пену и кричите: спасите, помогите, помираю, отравили, отравили, евреи, евреи. Народ тут же кинется евреев громить, начнется, того-этого, кхе-кхе, дикая свалка. Инквизиция, о вас забыв, возьмется за евреев, а вы спокойненько сбежите. То же самое, если кого поймают и на пытки поведут. Тогда, того-этого, по-глупому орать, кричать, что, мол, невиновен, что ты слепое оружие, виноваты евреи, что они велели, золотом подкупили. Поверят, дело, того-этого, верное. В такое всегда, кхе-кхе, верят.

– Эй! Рейневан!

Окликнул его Славик Кандат, знакомый Рейневана еще по студенческим временам. Когда Рейневан начинал учебу, Славик Кандат уже учился по меньшей мере лет восемь и был старше большинства докторов, не говоря уж о магистрах. Впрочем, «учился» было словом неадекватным – Славик, правда, в училище бывал, иногда его удавалось там увидеть. Но в сто раз чаще можно было застать в каком-нибудь борделе на Перштыне либо на Краковской. Либо в городской тюрьме, куда его регулярно сажали за пьяные разборки и ночное дебоширство. Хоть и не мальчишка, Кандат любил стычки и драки, поэтому не было ничего странного в том, что после дефенестрации он с энтузиазмом влился в революционный поток. Рейневан нисколько не удивился, увидев его у Флютека весной 1426 года, во время первого посещения Белой Горы.

– Привет, Славик. Ты что, стал секретарем?

– Э? Ты об этом? – Кандат поднял листы бумаги и гусиные перья. – Это письма с неба.

– Откуда?

– Я продвинулся, – похвалился вечный студент, расчесывая пальцами бывшие волосы. – Брат Неплах перевел меня в отдел пропаганды. Я стал писарем. Художником. Почти поэтом. Пишу письма, упавшие с неба. Понимаешь?

– Нет.

– Ну, тогда послушай. – Кандат взял один из листов, прищурил близорукие глаза. – Упавшее с неба письмо Божьей Матери. Мое вчерашнее произведение. Народ неверный, поколение бесчестное и двуличное, – начал он читать голосом, впадающим в пропагандистский пафос. – Падет на вас гнев Божий и неудачи в трудах, и в стадах ваших, коими вы владеете. Ибо не следуете вы истинной вере, но слушаете римского антихриста, отвращу я от вас Мое лицо, а сын Мой осудит вас за зло, кое учинили вы в Его священной Церкви, и поразит вас, как поразил Он Содом и Гоморру. И будете вы зубами скрежетать и стенать. Аминь. Понимаешь, письма упавшие с неба, улавливаешь? – пояснил Кандат, видя, что Рейневан ничего не понимает. – Письма Иисуса, письма Марии, письма Петра. Мы пишем их. В пропаганде. Агитаторы и эмиссары вызубривают их, идут во вражеские страны оглашать народам тамошним. Дабы, как говорит начальник нашего отдела, так им в головы насрать, чтобы они не знали, кто свой, кто враг и где кто. Потому-то они и есть письма с неба, усек? Вот это, послушай, письмо Иисуса. Заметь, как шикарно написано…

– Знаешь, Славик, я немного спешу…

– Послушай, послушай! Грешники и негодяи, близится ваш конец. Терпелив я, но если с Римом, с этим зверем Вавилонским, вы не порвете, то прокляну я вас вместе с Отцом моим и ангелами моими…

– Брат Белява? – выручил Рейневана голос сзади. – Брат Неплах желает вас срочно видеть, ждет. Извольте пойти. Я провожу.

Один из новопостроенных домов был видный, напоминал усадьбу. На первом этаже в нем было несколько гостиных, на втором – несколько по-спартански обставленных комнат. В одной из них стояло большое и отнюдь не спартанское ложе. На ложе, накрытом периной, лежал и стонал Флютек.

– Ты где болтался? – дико взвыл он, увидев Рейневана. – Я посылал за тобой в Прагу, посылал под Колин! А ты… Оооо! Оооооо! Аааааааа!

– Что с тобой? А, не говори. Знаю.

– Ах, ты знаешь? Не может быть! Тогда скажи, что со мной!

– Вообще-то мочекаменная болезнь. А в настоящий момент у тебя колики. Сядь. Подними рубаху, повернись. Здесь болит? Где я стучу?

– Аааааа! А, курва!

– Несомненно, почечные колики, – определил Рейневан. – Ты и сам прекрасно знаешь. Это наверняка не первый раз, а симптомы характерные: повторяющиеся приступы боли, отдающие вниз, тошнота, давление на мочевой пузырь…

– Перестань болтать. Начинай лечить, чертов знахарь.

– Ты, – усмехнулся Рейневан, – случайно оказался в хорошей компании. Тяжелой каменной болезнью и очень мучительными почечными приступами страдал Ян Гус в Констанции, сидя в тюрьме.

– Ха. – Флютек накрылся периной и страдальчески улыбнулся. – Значит, это наверняка признак святости… С другой стороны, меня уже не удивляет, что Гус тогда не отрекся… Он предпочел костер этим болям… Иисусе Христе, Рейневан, сделай же что-нибудь, умоляю…