Жизнь зовет. Честное комсомольское, стр. 32
Или:
Саша брел вдоль домов и заборов по глинистой жиже. На нем был голубой материн плащ с капюшоном. Впереди него шла босиком бабка Саламатиха. Ботинки, связанные шнурками, она несла в руках. Саламатиха тяжело ступала толстыми, отекшими ногами прямо по лужам и не переставая поносила на все село председателя сельсовета:
— Черт бы побрал тебя, старая ведьма, не можешь тротуары сделать! Заботы о людях ни на грош нет!
На Саламатихе был такой же, как и на Саше, голубой плащ (в таких плащах ходило все село, потому что других в сельпо не завезли), но он был мал для ее могучей фигуры, и она смогла завернуться в него только наполовину.
— И этот дурак слепой, — присоединила она к председателю мужа, — сидит, сказочки сочиняет! Нет чтобы родное село в порядок привести. Тоже депутат! Чертова кукла!
Саша с трудом сдерживал смех.
Саламатиха поскользнулась и тяжело плюхнулась в грязь.
Саша подскочил к ней, помог встать.
— Спасибо, сыпок! — раздраженно поблагодарила Саламатиха и вдруг повернулась лицом к трактовой дороге. — Тебе чего, жизнь не мила?! — крикнула она низким голосом какому-то прохожему, который, сбросив с плеч тяжелый мешок, расположился завтракать прямо на дороге. — Машины по селу идут… В лепешку сотрут, чуть зазеваешься.
— А тебе жалко? — спросил прохожий, рукавом обтирая пот и дождь с загорелого лица. — Ну задавят. Плакать будешь?
— Тьфу, леший! — плюнула Саламатиха. — Ну, ложись на дороге, коли жизнь надоела! — И она пошла вперед широкими, мужскими шагами.
Саша шел за ней. Ему давно хотелось поговорить с Саламатихой о Мише. Он знал, что бабка и внук живут душа в душу и озорные проделки устраивают сообща.
— Миша-то как?.. — начал издалека Саша, но сразу же понял, что шуструю бабку провести трудно.
Хитрыми глазами она покосилась на Сашу и сказала:
— Сидит все с книжками. Учит. — При этом она шумно вздохнула, не то от жалости к внуку, не то желая сдержать смех.
Саша решил говорить напрямик:
— Историю с Шолоховым разыграл он зря. Дело-то серьезный оборот приняло. Из районного центра приказ дан разыскать, кто слух пустил. Найдут — принудиловку получит за хулиганство.
— А ты чего ж молчишь? Ведь комсомолец, даже секретарь! — певуче осведомилась Саламатиха.
— Что ж из этого? Он мне сам все рассказывал. Я отругал его, а бегать и доносить не собираюсь. Хотя за болтовню его проучить давно пора.
— Проучать не за что, — решительно сказала Саламатиха. — Был Шолохов в Погорюе. Сама видела. Пошла на Куду белье полоскать. Вижу — стоит богатырь такой!
Саша даже остановился и от изумления открыл рот.
— Рост — двухметровый, волосы — шапкой золотой, глаза карие, как огонь. Одной рукой подбоченился, другую простер над рекой, точно повелеть что-то хотел: может, реку в другую сторону повернуть, или чтоб из берегов вышла, либо пересохла, чтоб на другой берег посуху перейти, — вдохновенно врала Саламатиха.
— Бабушка, да Шолохов небольшого роста, и глаза у него светлые…
— Не перебивай! — возмутилась Саламатиха. — Своими глазами видела. И говорит он, как тигр рычит, с таким рокотом. Ударит в горы голос — эхом назад воротится. На весь Погорюй, на всю Куду слышно было… «Не знал, — говорит, — истинный бог не знал!.. — И мохнатым кулачищем в грудь себя ударил так, что гул пошел и камни с горы свалились. — Не знал, что в Сибири краса такая! Поселил бы сюда Григория с Аксиньей и книгу назвал бы „Тихая Куда“».
Саламатиха остановилась, взглянула на Сашу, улыбнулась, блеснула белыми зубами и завернула во двор ветеринарной лечебницы.
Саша долго стоял у ворот лечебницы и никак не мог прийти в себя. «Что за семья такая? Живут в каком-то мире фантазии и дед, и бабка, и внук… И ругать их как-то совестно!..»
В этот вечер стемнело раньше обычного, потому что небо затянули темные, беспросветные тучи. Ветер не шевелил уныло поникшие желтеющие листья; неторопливо, как слезы, стекали с них капли дождя. Изредка, окончив свой недлинный век, желтый лист отрывался от ветки и, медленно кружась, с чуть уловимым шорохом падал к стволу своего дерева. Через некоторое время падал на землю и другой и третий лист…
К дому Сеньки-воина Саша подошел уже в темноте. Окна с улицы были закрыты. Саша вошел во двор.
На огороде тетка Дарья доставала из колодца воду, Журавель жалобно скрипел, и дребезжало ведро, задевая за стенки колодца.
Саша сел на бревна и стал ждать.
Он находился еще под впечатлением встречи с Саламатихой и был рад, что может посидеть в темноте и тишине. Сейчас его занимало одно: какие разные люди окружают его! Что было схожего, например, между Саламатихой и его, Сашиной, тихой и строгой матерью? Между фантазером Мишкой и туповатым, мрачным Колей Ласкиным? Между кристально честным, умным и добрым Александром Александровичем и пьяницей, дебоширом Сенькой-воином?
Его размышления перебило появление тетки Дарьи. Она вошла во двор, подталкивая ногой небольшой бочонок. В темноте Дарья могла бы и не увидеть Саши, пройти мимо него, но он вскочил и, чтобы не напугать ее, сказал негромко:
— Здравствуйте, тетя Даша! Я хотел бы повидать Колю.
Дарья вздрогнула от неожиданности, поставила бочонок на дно и, всматриваясь в силуэт юноши, сказала:
— На выселке он который день живет. — Она помолчала и добавила: — Это ты, Санька, что ли? Я в темноте-то тебя не признала. Давно не встречала. Ишь, какой длинный стал… И мой там все дни пропадает. Связался черт с младенцем. Добра не будет. Сходи, сходи на выселок, может, сговоришь товарища!
Она подхватила бочонок и, повертывая его то вправо, то влево, ловко подняла по ступеням на крыльцо, давая понять, что говорить больше не о чем.
15
На выселке
На выселок Саша отправился на другой день к вечеру. Погода по-прежнему хмурилась, но дождя не было. Саша вышел за село и неторопливо побрел по грязной проселочной дороге. До выселка было всего три километра, и он прошел их быстро. Собственно, это был уже не выселок, а вновь застроившаяся деревня. Бревна большинства домов еще не почернели от времени, и единственная односторонняя улица казалась опрятной и уютной.
Вблизи новой деревни в молодом березнике на пригнутом к земле гибком березовом стволе сидел темнолицый, черноглазый парень, такой же кудрявый, как и Саша. Около него щипал траву оседланный красавец жеребец. Парень останавливал на себе внимание каждого не только тем, что был одет в широкие шаровары и ярко-красную рубаху, но и тем, что имел тонкую, как у девушки, талию, перехваченную поясом. Посадка головы у него была орлиная: гордо приподняв ее кверху, он, казалось, все время к чему-то приглядывается, прислушивается. По-орлиному был изогнут и его нос. В черных и быстрых глазах с синими белками горел недобрый огонек.
Это был Степан Петров, один из тех первых цыган, которых все же местным властям удалось сделать оседлыми. Многократные попытки посадить на землю кочевые семьи цыган долгое время оставались безрезультатными. Цыганам быстро надоедал труд земледельца, и, просидев осень и зиму в деревне, они ранней весной снимались и снова кочевали по проселочным дорогам и тракту, разбивая шатры у деревень, занимаясь ремонтом посуды, лудильным делом.
Несколько лет назад кому-то пришла в голову толковая мысль сделать цыган не земледельцами, а коневодами. Цыганам, и старым и молодым, это дело пришлось по душе. И они осели в районе Куды, в Погорюе и на выселке.
Саша подошел к Степану, поздоровался, сел на траву. Степан достал из кармана нераспечатанную пачку сигарет, предложил.