Сад Эпикура, стр. 34

— Молния, — поправил ее Эпикур. — Не гром, а молния. Пора бы знать это.

— Молния? Молния — это только свет! — еще больше разъярилась Маммария. — А свет не убивает! Вот и от солнца приходит к нам свет, а мы любим его! Ха-ха! Молния! Гром убивает, гром!

— Молния предшествует грому и приходит к нам первой. Молния — это не свет, это огонь, который обрушивается с туч и несется со страшной скоростью впереди грома, обгоняя собственный рев и грохот.

— Да? — с язвительностью, на какую только была способна, проговорила Маммария, уперев руки в бока. — Молния — это огонь?

— Огонь.

— А ты кто?

— Кто? — растерялся от неожиданного вопроса Эпикур.

— Вот и я спрашиваю: кто?

— Я Эпикур. Ты что, не узнаешь меня? То-то я смотрю, что ты набросилась на меня, как на своего дворника. В своем ли ты уме, Маммария?

— Уж не в твоем — своем! А что касается того, будто ты — Эпикур, то это ошибка. Не Эпикур ты! — заявила Маммария. — Не Эпикур, а Эпимени?д. Тот самый Эпименид, который ничего не ел…

— Маммария, — попытался остановить соседку Эпикур. — Успокойся же ты наконец. Смотри, ты так кричишь, что сбежались все люди, думая, наверное, что здесь драка.

— Пусть слушают! И пусть видят, как ты вывел меня из себя, как ты заставил меня кричать, старую и больную женщину, как я трясусь из-за тебя и вот-вот лишусь жизни!

— Прав был Менандр, — сказал Эпикур, — опаснее раздразнить старуху, чем пса.

Подошел Идоменей и, едва Маммария произнесла последнюю фразу о том, будто она вот-вот лишится жизни, сказал:

— Надо рассудить, Маммария, так ли это. И может ли Эпикур, стоящий далеко от тебя и говорящий спокойно, лишить жизни тебя, набрасывавшуюся на него и дико кричащую. А что касается Эпименида, то он все-таки ел, но очень помалу и так, что никто этого не видел, иначе он не смог бы прожить сто пятьдесят четыре года, как утверждал Ксенофан из Колофона.

— А я, значит, ем много? — набросилась Маммария на Идоменея. — Я ем много и потому проживу мало? Эпименид проспал пятьдесят семь лет, и потому эти годы надо отнять от тех ста пятидесяти четырех, о которых ты говоришь. И получится, что он прожил всего девяносто семь!

Гермарх подошел к Эпикуру, взял его под руку, и они молча пошли к дому, не оглядываясь на Маммарию и Идоменея, которые долго еще спорили, потешая тех, кто их слушал.

Федрия принесла им ойнохою [67] с вином и горшочек овечьего сыра — подарок Маммарии. Гермарх налил вина в кружки, сказал:

— Мы так боялись, Эпикур, что болезнь сразит и тебя. И вот радость, ты жив и здоров и с нами.

— Помянем тех, кто мертв и кого с нами уже нет, — ответил Эпикур. — Выпьем за это, Гермарх.

Ели молча до той поры, пока в дверях не появился Колот.

— Поешь с нами, — сказал ему Эпикур, поприветствовав его кивком головы.

Колот придвинул к столику дифр и сел рядом с Гермархом. Отломил кусочек сыра и положил в рот. Кружек на столе было только две. Эпикур подал ему свою.

— Ты изменился, — заметил Эпикур. — У тебя усталое лицо.

— Мы все изменились за эти дни, — ответил Колот и отпил глоток вина.

— Какие новости? — спросил его Эпикур.

— Чума затухает, — ответил за Колота Гермарх. — Это добрая новость.

— Умерли еще двое наших друзей: Диодо?т и Полемо?н, — сказал Колот. — Диодот-плотник и Полемон, чья красильня у Диахо?ровых ворот. Но чума затихает.

— Тебя выпустили — это хорошая новость, Колот.

— Мне предписано в первую неделю метагитния [68], если кончится чума, покинуть Афины. На десять лет.

— Чье предписание?

— Антигона. Я вернусь в Лампсак.

Помолчали. Эпикур лег на подушку, подложил под голову руки.

— Никанор покинул Сад, — сказал Гермарх, вздохнув. — Он утверждает, что Колот — виновник смерти Метродора.

— Он вернется, когда я уеду в Лампсак, — попытался смягчить дурное известие Колот. — Я и сам считаю, что виновен в смерти Метродора.

— В таком случае и я виновен, — сказал Эпикур. — Ведь это я послал Метродора за тобой…

— Никанор думает, что его скорбь сильнее нашей и что он любил Метродора больше, чем мы. Никто не должен так думать и так поступать, как Никанор, — рассудил Гермарх.

— Какие еще новости? — спросил Эпикур.

— Кратет прислал тебе письмо, — сказал Гермарх, опуская голову. — Читая, я уронил его и наступил на него ногой — весь текст на воске стерся.

— Что он написал?

— Он написал о том, что ты был прав, когда сказал, что у всех философов должна быть одна истина. Он утверждает также, что у всех философов должен быть один учитель и один бог.

— И кто же этот учитель? Он не назвал его?

— Он говорит, что учитель всех философов — Платон.

— А бог?

— Животворящий разум.

— Пустое, — сказал Эпикур. — Все пустое.

— Он приглашает тебя принять участие в споре.

— В споре о чем? Ведь бесполезно спорить с человеком, который больше доверяет своему учителю, чем своим глазам. Нас рассудит время и, наверное, не так скоро, как хочется. Люди примут истины, которые принимаем мы и которые отвергает Кратет. Все будут повторять вслед за нами, что Вселенная не нуждается в богах, какова она теперь, такова она вечно была и вечно будет, и, кроме Вселенной, нет ничего; она беспредельна, как беспредельно в ней число атомов, из которых все состоит; атомы движутся непрерывно и вечно; миры во Вселенной бесчисленны, некоторые похожи на наш мир, а другие не похожи; все знания о нашем мире и других мирах мы получаем через органы чувств; и то, что входит в нас извне, мы сравниваем, сопоставляем — осмысливаем. Так мы находим знание. А потом примеряем его к тому, о чем это знание. И так находим истину. Платон же не может быть учителем философов, потому что он рассказывал басни.

— Ты не принимаешь приглашение Кратета? — спросил Гермарх.

— Нет.

— У ворот вот уже третий день стоит Медонт, — сказал Колот.

— Чего он хочет?

— Он хочет жить здесь, в нашем Саду.

— Я побеседую с ним, — сказал Эпикур.

— Он привел с собой юношу, которого зовут Менеке?й. Юноша утверждает, что разговаривал с тобой, когда ты возвращался из Пирея в опустевшие Афины в первые дни чумы. Ты, говорит Менекей, приглашал его в Сад.

— Я помню этого юношу. Он сидел на крыше дома. Он остался в обезлюдевших Афинах, потому что в доме лежал его больной отец. Я побеседую с Менекеем.

— Многие оливки уже созрели и осыпаются, — сказал Гермарх. — Пора собирать…

— Я видел. Завтра начнем сбор оливок.

Эпикур велел позвать Медонта и Менекея и долго беседовал с ними. Менекей вернулся домой, а Медонт остался. Эпикур отдал ему комнату Никанора и сказал:

— Ты будешь жить здесь до возвращения Никанора. А потом переберешься в комнату Аристобула, в которой умер Метродор. Сейчас туда нельзя…

Глава тринадцатая

Время для сбора оливок еще не наступило: лишь на некоторых деревьях оливки почернели, да и то не все, на других же, по большей части, были зелеными, хотя и эти налились уже соком, были хороши и для еды, и для того, чтобы из них было добыто зеленое масло — самое лучшее, самое вкусное и дорогое.

Те из владельцев оливковых рощ, у кого они находятся за городом и занимают не один десяток плетров, ждут осени, когда большая часть плодов опадет, чтобы поднимать их с земли. Тогда сборщикам оливок можно будет платить за работу в два-три раза меньше, чем теперь, когда оливки приходится либо сбивать с ветвей палками, либо срывать руками. Иные утверждают даже — главным образом владельцы больших рощ, — будто масло, выжатое из почерневших и опавших оливок, лучше зеленого и что его больше в опавших плодах, чем в недозревших. Но все знают, что это не так, во всяком случае, владельцы малых оливковых рощ в этом единодушны. Чтобы не потерять ни одной оливки, они убирают их в самом начале осени, убирают руками или аккуратно сбивают с ветвей тростинками, тщательно рассортировывают — отделяют те, которые высохли на дереве, которые испорчены вредителями или побиты градом, очищают от грязи, от присохших к плодам листиков, веточек, травинок. В разные корзинки складывают черные и зеленые, те, что пойдут в засол и маринование, и те, которые будут отправлены на маслодавильню.