Сад Эпикура, стр. 19

И спела про дождик. Про веселый летний дождик, который прошумел над цветущим лугом, наполнил чашечки цветов сладкой влагой, омыл листья, разогнал надоедливых мошек, разбудил уснувших птиц и сотворил над лугом радугу, соревнуясь с ним в цветистости. Под радугой поют птицы и благодарят и дождик, и луг за радость.

— Это не наш дождь, — сказал Колот, когда Маммария кончила петь. — Наш дождь и цветы побил, и птиц загнал в щели, и солнце, кажется, погасил…

Все снова стали прислушиваться к шороху дождя в листьях плюща, опутавшего навес за дверью.

— Кто-то идет, — сказал Метродор. — Слышите?

Осторожные шаги приблизились к сторожке и затихли.

Метродор встал и шагнул к двери.

— Узнай, кто это, и гони его прочь, — сказал Метродору Эпикур.

— Кто здесь? — спросил Метродор в темноту. — Кто здесь стоит?

— Это я, отец, — услышал он голос дочери. — Выйди ко мне.

Метродор повернул голову и взглянул на Эпикура.

— Скажи ей, пусть уйдет, — сказал Эпикур. — Дышать с нами одним воздухом опасно: мы ходили по пыльным улицам, где лежат трупы умерших.

— Ты слышала? — крикнул в темноту Метродор. — Ты слышала, Феодата, что сказал Эпикур? Уходи! Я не выйду к тебе! Зачем ты пришла?

— Чтобы увидеть тебя, — ответила Феодата, — и услышать. Ты сам говорил мне, что лишь тогда спокоен, когда держишь меня за руку, когда видишь меня, слышишь меня и думаешь обо мне. Из этих ниточек между нами оставалась только последняя: мы лишь думали друг о друге. Мне, как и тебе, было очень тревожно. Если мне нельзя подойти к тебе и взять тебя за руку, то хоть позволь увидеть тебя, освети свое лицо…

Метродор снова взглянул на Эпикура, прося его совета.

— Возьми светильник, — сказал Эпикур.

Метродор зажег фитилек плошки и снова подошел к двери, поднеся огонек к лицу.

— Благодарю, — сказала из темноты Феодата. — У меня же нет огня, чтобы осветить мое лицо. Можно ли мне подойти ближе?

— Подойди, — разрешил Метродор, на этот раз не взглянув на Эпикура. — Но лишь на мгновение!

Эпикур встал, взял из рук Метродора светильник и вернулся к Колоту и Маммарии. Метродору же сказал:

— Скажи, пусть уйдет.

— Уходи, — приказал дочери покорный Метродор. — Уходи!

С этими словами он закрыл дверь и остался там стоять, обливаясь слезами. Это были слезы счастья.

— Сколько лет твоей дочери? — спросила Метродора Маммария.

— Десять, — ответил Метродор. — Всего десять лет. — Ему хотелось сказать еще и о ее уме, о ее любви к нему, о ее смелости — ведь не каждая девчонка решится ускользнуть из дома ночью, в ненастную пору, нет, не каждая! — о ее красоте и о том, как за все это он, Метродор, любит ее, как, впрочем, и сына своего Эпикура, и жену Леонтию, и что в этой любви — его главная радость и главная боль. Но он ничего не сказал, вернулся к огню и молча сел, снова закутавшись в одеяло.

— Враги Пифагора, — словно продолжая ранее начатый разговор, заговорил Эпикур, — враги Пифагора убили всех его друзей, заманили в дом и подожгли этот дом со всех сторон. Пифагор тоже был в этом доме, но друзья не дали ему погибнуть, а сами погибли. Их было сорок. Пифагор покинул Крото?н, в котором случился заговор против него и его друзей, бежал в Ло?кры, а оттуда в Таре?нт и Метапо?нт. Нигде он не мог найти себе приюта и покоя. Тогда он ушел в святилище Муз и перестал принимать пищу. Там он и умер через сорок дней… И вот я думаю, — заключил свой рассказ Эпикур, — что самая прочная и надежная связь между людьми — это дружба.

— И я так думаю, — поддержал учителя Колот. — Первый мудрец древности Фалес говорил, что можно не думать о богах, о Вселенной, о родных, о близких, можно забыть все, но о друзьях, забывать нельзя. «Нужно помнить о друзьях, когда они рядом и когда далеко» — вот его слова.

— «К друзьям спеши проворнее в несчастье, чем в счастье» — так учил другой мудрец древности Хило?н, — сказал Эпикур. — Я же никогда не перестану утверждать, что величайшим счастьем является дружба. Никогда не чувствуют себя в равной мере защищенными влюбленные, отец и дитя, но двое друзей — как обоюдоострый меч… А ведь самое главное для покоя — чувствовать себя защищенным. Ни любовь к женщине или любовь женщины, ни любовь к детям или любовь детей не приносят нам покоя…

— Увы, — вздохнула Маммария. — Но и водой мы не насыщаемся. Но как можно прожить без воды?

— И любовь, и родственные чувства, и все другие, какие только есть, становятся вечными только в дружбе. Сами по себе они недолговечны. Вот и мы с тобою друзья, Маммария. И Метродор друг Феодате. Конечно, и отец. Но мы знаем, чего стоит любовь детей, если мы не стали им друзьями. Истина человеческих связей — в дружбе. И потому Солон [48], говорят, определял человека как существо, способное к бескорыстной дружбе.

Глава седьмая

Ливень загасил все костры и пожары. И город стал черным.

И тихим. Только на Акрополе, если долго глядеть в ту сторону, можно было увидеть слабые огоньки, которые то возникали, то исчезали снова, — это охрана Парфенона, где хранилась казна Афин, обходила с факелами многоколонный храм. И казалось, что слышны были даже крики — охранники прогоняли из-под портиков храма бродяг и афинян, решивших переждать чуму под защитой всесильной Афины-Девы.

Еще недавно город задыхался от смрадного дыма, а теперь дышал садами, мокрой землей и воздухом, в котором молнии выжгли все дурное. Дождик еще моросил, но в небе было уже спокойно, и ручьи скатывались в низины. Лишь за плотиной слышалось глухое ворчание воды, мчавшейся по дну оврага к Илиссу. Дождливая ночь кажется вдвое темнее обычной. И вдвое длиннее. Вот уже обговорено многое, и Маммария спела не одну песню. Был уже первый сон, и снова разговоры в темноте. А ночь все еще продолжается, и конец ее на востоке еще никак не обозначен. Впрочем, в старости почти все ночи таковы — бесконечно длинные.

Эпикур стоял под навесом сторожки, смотрел в сторону Акрополя и вдруг остро ощутил, что жизни осталось мало, а та, что прошла, прожита по большей части бестолково, в суете, что истины ему открылись поздно, и, хотя они подхвачены друзьями, не изменили образа жизни народа, и мало значат в его судьбе.

А что значимо? Войны, болезни, богатство, нищета, власть, развлечения. А дух, а мудрость, а разум? Человек — существо общественное. Это сказал Аристотель. И он прав. Но когда же, когда же можно будет сказать, что человек — существо разумное?

Он чувствовал себя в этой ночи сиротливо. Пришельцем из другого мира. И горько усмехнулся, подумав: «Все философы — не более чем пришельцы».

Внизу, где стоял его дом, послышались приглушенные разговоры. Эпикур вышел из-под навеса и увидел, что от дома в сторону сторожки движутся огни. «Что-то случилось, — подумал он. — Что-то недоброе». Огни быстро приближались. И вскоре он различил людей. К сторожке направлялись Гермарх, садовник Мис и огородник Ликон. Эпикур поплотнее завернулся в плащ и пошел им навстречу.

— Что случилось? — остановил вопросом Гермарха и рабов Эпикур, когда между ними было шагов десять — двенадцать. — Куда вы?

— Это ты, Эпикур? — спросил Гермарх, подняв над головой светильник. — Мы к тебе. — И добавил, помолчав: — С дурной вестью. Умирает твой брат Аристобул…

Аристобул умирал тяжело. Кричал, молил о помощи, пытался сойти с постели, метался, бился. И лицо его было ужасным, измученным болью и страхом. Он проклинал Эпикура и Гермарха, удерживавших его в постели, проклинал асклепиада Перфина, не слышал ничего из того, что говорил ему брат, не хотел принимать никакие лекарства, не смог проститься с живыми достойно и умер, захлебнувшись в крике: «Все прочь! Все прочь!» Измучил всех, истерзал души. И когда, наконец, затих, Эпикур испытывал какое-то время не скорбь по умершему брату, а облегчение. И, лишь поняв это, упрекнул себя горько и склонился в печали над братом, прикрыв ему ладонью остановившиеся глаза. Они были похожи друг на друга, Аристобул и Эпикур. У них были одинаковые глаза — большие и карие. Подарок матери…