Мне тебя заказали, стр. 36
Суд был назначен на двадцать пятое августа 1992 года.
Как раз незадолго до этого Фонд афганцев-инвалидов принял решение закрыть малое предприятие «Гермес» и уволить его сотрудников. Сидельников передал в тюрьму Кондратьеву возмущённое письмо Лычкина, в котором тот писал, что он единственный, кто пытался, хоть и безуспешно, бороться с этим решением. В этом же письме он признавался Алексею, что он ранее был близок с Инной Костиной, что она была беременна от него и делала аборт, после чего они расстались. Но даже когда она стала близка с Алексеем, она постоянно искала встречи с ним, имея намерение вернуться к нему, если он того захочет. Он пару раз встречался с ней и как-то подвозил её на машине, но дальнейшие отношения прекратил, так как посчитал, что она предаёт Алексея, попавшего в беду.
«Видел я тебя с ней, Алёша, — писал Лычкин. — И был поражён тем, как тесен мир. Но не посчитал нужным поставить тебя в известность о том, что между ней и мной что-то было. А теперь не имею сил и желания молчать. Потому что знаю от Петра Петровича, как тебе трудно там, за решёткой. Мой несчастный отец, оклеветанный и оболганный, погиб в Бутырке, а моя мать вскоре нашла себе молодого любовника. И хоть эта ситуация не вполне адекватна той, тем не менее я хочу быть честен перед тобой. Ты помог мне в трудную минуту моей жизни, взял на работу, поверил мне. Я тоже делал для фирмы все возможное, работал, старался. Я надеюсь, Пётр Петрович не унизится до того, чтобы прочитать моё письмо, но вообще-то я стал сомневаться в его компетентности. И тогда, в случае с моим отцом, он только и делал, что кормил нас с матерью обещаниями, получая от нас большие деньги, и хотя очень гордился тем, что отец не получил высшую меру, но я уверен, что он вообще не был виновен ни в чем, как и ты, а тринадцать лет — не тринадцать суток… Он и теперь иногда говорит мне какие-то странные вещи, например, о том, что он подозревает тебя в связях с преступным миром и убийство этого Дырявина стало результатом обычной разборки. Ты представляешь, тебя подозревать в связях с преступным миром! Какая дикость! Я, к сожалению, не имею возможности связываться с тобой иначе, как через Сидельникова, так что, если он прочитает это письмо, пусть ему будет стыдно… Я не хочу употреблять более крепких выражений, потому что не хотел бы преждевременно настраивать тебя против адвоката, может быть, ещё и будет от него какой-нибудь толк. Только прошу извинить за то, что это я порекомендовал тебе такого, с позволения сказать, защитника. Но, Алёша, видит бог, я желал тебе только добра. И тебе, и нашей фирме, а значит, и самому себе. Твой, надеюсь, друг Михаил Лычкин».
«Да! — думал Алексей, читая письмо. — Я был худшего мнения о Лычкине и выговора ему объявлял. А он лучше Сергея разобрался в этом адвокате. И про Инну все честно рассказал. Одно непонятно, кто их фотографировал. И другое — чей же все-таки это был ребёнок? Судя по его словам, он не был с ней близок в последнее время, хоть она и приставала к нему. Неужели мой?..»
Как же все это было тяжело, как ему мешали толстые тюремные стены… У него отчего-то опять появилось желание жить и бороться, и он очень хотел сам разобраться в том, что произошло… Снова стал вспоминать Инну, её голубые грустные глаза, её светлые волосы… Неужели она была способна на предательство? Но фотография? Она на ней так весела и смотрит на Лычкина такими задорными глазами…
В принципе, все просто и ясно. Инна жила с ним, но продолжала любить Михаила. И ребёнок был, очевидно, его, Алексея. Е г о ребёнок… Может быть, сын, может быть, похожий на погибшего Митеньку. Ведь и Инна немного похожа на Лену…
От этой мысли ему снова стало горько, даже больно, но, как ни странно, от всего этого появилось желание жить.
Алексей решил отказаться от услуг Сидельникова, но адвокат при очередном посещении вдруг повёл себя совершенно неожиданно.
— Алексей Николаевич, я почти уговорил Викторию Щербак дать на суде показания. Это интеллигентная женщина, по образованию математик, работает в научном издательстве, и, по-моему, у неё наконец проснулась совесть, — горячо говорил Сидельников. — Она же видела машину, запомнила её номер, он полностью совпадает с тем, который назвали вы. К тому же в протоколе имеются показания покойного Сытина, он тоже назвал этот номер машины. А Щербак видела, как вы садились в свою машину за несколько минут до этого… Так что поборемся, Алексей Николаевич, поборемся… Да, и вот ещё что… Я навёл справки у сведущих людей, так вот — этот Дырявин не имел никакого отношения к группе Славки Цвета, которая наезжала на вашу фирму в феврале. Он отморозок, вернулся только что из заключения и ни с какой группировкой не был связан. И напал на вас, вполне возможно, только с одной целью — убить и завладеть машиной. А второй отморозок, его сообщник, увидев, что он в тяжёлом состоянии после того, как получил от вас насосом по голове и ударился затылком об лёд, взял да и придушил его. Ведь это вполне логично — толку-то от него мало, а показания против соучастника дать мог. Версия более чем убедительная, и мы её будем активно разрабатывать… Так что не вешайте нос, Алексей Николаевич… Должна эта Щербак дать показания, должна…
— Ну а что, потом этот же отморозок убил Сытина и стал терроризировать Щербак? — засомневался Алексей. — Его же никто из них не знает, ему бы исчезнуть поскорей…
— Это рабочая версия, Алексей Николаевич, — загадочно улыбнулся Сидельников. — Не могу же я из вас правду клещами вытягивать. А раз не могу, а защищать вас обязан, то я создам свою правдоподобную версию, которая для нас с вами должна стать правдой, единой и неделимой правдой. Так-то вот… Были бы со мной пооткровеннее, нам обоим было бы куда легче… К тому же и следователь Бурлак далеко не какой-нибудь монстр, а очень обстоятельный и объективный господин… И никакого намерения топить вас он не имеет…
И, услышав это, Алексей решил не отказываться от услуг Сидельникова.
Глава 18
— Молодцы, какие вы у меня все молодцы, — потягивался в мягком кресле Евгений Петрович Шервуд. — Воистину, кадры решают все. А у талантливого руководителя и кадры должны быть столь же талантливыми. А ты, Мишель, просто выше всех похвал, — слегка приподнялся он с кресла и хлопнул по плечу Лычкина, сидящего напротив. — Ну я понимаю, Пётр Петрович, опытнейший человек, матёрый волк, но ты — тебе только двадцать три. А фору можешь дать многим старым лисам. Нет, поверь мне, быть тебе большим человеком! Но пока ты ещё человек маленький, выполняй все, что я тебе говорю. И продолжай наблюдение за этим одноногим Фроловым. Я верю, что на этом поприще нас ждёт успех… Ты только не подумай, Мишель, что все это для меня имеет большое значение. Нет, разумеется, обули мы этот «Гермес» на немалую сумму, но, сам понимаешь, я занимаюсь не только этим, дел невпроворот. Время сейчас решающее — кто не подсуетится теперь, будет потом лапу сосать. Время новых Морганов и Дюпонов… Но если каждый будет делать своё дело так же артистично и филигранно, нас ждёт большой успех. А время таких дуболомов, как Славка Цвет, скоро канет в Лету. Успеха будут добиваться интеллектуалы, талантливые борцы за денежные знаки, такие, как ты, Мишель. Жалею, что твой батюшка не дожил до наших светлых дней, полагаю, что он развернулся бы сейчас в свою полную мощь.
— А Чёрный? — вдруг сорвалось с языка Михаила.
Гнедой внезапно помрачнел и сделал глоток своего любимого виски «Джонни Уолкер» с содовой водой.
— А откуда ты про него знаешь? — тихо спросил он, глядя куда-то в сторону.
— Так от вас же и слышал, вы о нем мне говорили… Что Сергей Фролов обращался к нему за помощью.
— Я говорил? Что-то не припомню… Но, возможно, и говорил, склероз, понимаешь, ранний склероз… Ну и забудь, раз слышал. Ты, Мишель, что-то стал задавать лишние вопросы. А у нас совсем иная картина, нежели, например, в Плехановском институте или в каком-нибудь другом учебном заведении… Там приветствуется любознательность, у нас же это может стоить жизни — единственной, данной человеку богом жизни. Так что вот — ни о каком Чёрном ты ничего не слышал. Впрочем, как и обо мне. Понял? — уставился он своими бездонными глазами на оторопевшего от своего глупого вопроса Михаила.