Слепая кара, стр. 5

Странно все это. Что-то она знает. Что-то очень важное…

Гусев стоял в раздумье, не зная, что ему делать.

Зайти сразу к ней или подождать, дать ей собраться с мыслями. Коли она не решилась рассказать то, что знает, она не решится, даже если он будет настаивать.

А на чем он может настаивать? Она и намека не сделала никакого. А с другой стороны, надо ковать железо, пока горячо. А она, безусловно, что-то знает…

Он подошел к ее двери и постучал. Дверь была заперта на замок. Он постучал сильнее.

— Вера Александровна! Вера Александровна! Это я, Гусев. Откройте, пожалуйста.

Ответом было молчание. Гусев продолжал стучать.

— Я плохо себя чувствую. У меня давление поднялось. Я не могу сейчас разговаривать. Позже, позже, — слабым голосом отвечала из-за двери Вера Александровна.

Гусев не счел нужным стучать дальше, постоял немного и пошел опять в комнату.

В принципе, делать здесь было уже нечего. Труп надо было увозить на судмедэкспертизу, а затем вести это дело — видно, простецкое, несложное, обычная ерундовая бытовуха на почве пьянства и скотства.

Найдут они, разумеется, скоро этого дурацкого Трыкина, тот покочевряжится малость да и расколется как миленький. Соседка-то, видать, все видела, да припугнул ее Трыкин, вот она и боится рассказать, хочет, да боится, но она все равно расскажет, честность у таких, как она, выше страха. Устроят им очную ставку, припрут его косвенные свидетели, да наверняка и нож где-нибудь неподалеку отыщется с его отпечатками пальцев. И все. Будет суд, получит этот придурок лет восемь-десять по сто пятой статье и поплывет по этапу в дом родной. А он, Гусев, будет заниматься следующим делом, таким же нелепым и безобразным.

Он сидел и курил, поглядывая на труп мясника Фомичева, продолжал что-то записывать эксперт, пригорюнившись, подперев голову руками, сидела за столом Люба, всхлипывал полупьяный Сапелкин, паясничал на диване Толик. Все это было нелепо и ужасно скучно. «Скорее бы приходили Сергеев и Царев с Трыкиным ли, без него, надоело в этом клоповнике до ужаса», — думал с раздражением Гусев..

Время тянулось медленно, Люба принесла чаю, попили молча, потом Гусев опять закурил. «Как же они долго…» — злился он. И вот наконец раздался звонок в дверь.

— Товарищ капитан, — озадаченно произнес Царев, вытирая пот со лба. — Дела-то какие… Трыкин-то со вчерашнего дня в камере. Его еще вечером взяли, на улице хулиганил, гад…

— Во сколько его взяли? — с тоской произнес Гусев.

— Да около полуночи, — ответил Царев. — Он и впрямь поперся на улицу Гримау, но около метро «Академическая» сцепился с кем-то, возникла драка, его и скрутили. Так и сидит там со вчерашнего дня, мне только что звонили.

— Ну, я же говорил! — воскликнул радостный Сапелкин. — Не мог Вовка убить! Он только с виду такой, а так он добрый…

— «Добрый», — проворчал Царев. — Спасу от вас, добрых таких, нету.

— Это ладно, — почесал голову Гусев, глядя на Любу, сидевшую с открытым ртом. — А убивал-то кто же? Трыкин не убивал, Любовь Михайловна, алиби у него железное.

— Вы это еще проверьте, — буркнула Люба. — Мало ли… А вообще-то, это ваше дело — расследовать. Я вам сказала, что было вчера, а теперь расследуйте.

— Расследуем, не беспокойтесь, — тихо произнес Гусев. — Ну а теперь все. Сейчас за телом приедут, а мы уходим. Вы останьтесь, Алексей Алексеевич, пока тело не увезут. Ладно, Любовь Михайловна, всего доброго, будем вас вызывать. Примите еще раз мои соболезнования.

Он мрачно взглянул на Толика, корчившего на диване гримасы, и вышел из комнаты. За ним последовали Сергеев и эксперт. Проходя мимо комнаты Веры Александровны, Гусев приостановился и непроизвольно дернул ручку двери. Но та была заперта.

Глава 2

Через несколько дней состоялись похороны. Событие такое вообще дело невеселое, но эти оказались тягостнейшими особенно, и в моральном, и в материальном смысле. Люба была уверена, что два братана Николая помогут, надеялась она и на сбережения старухи Пелагеи Васильевны. Ведь ее собственные ресурсы подходили к концу.

Кинулась Люба к загашнику в тумбочке да так и ахнула… Не зря покойник каждый день дома попойки устраивал. Своей сберкнижки у нее не было, она нашла сберкнижку Николая. На его счету было три с половиной тысячи. Не густо, но на похороны бы хватило.

«Вклад завещан», — было написано на сберкнижке.

Люба побежала в сберкассу и обнаружила там удивительную вещь — вклад был действительно завещан, но на имя Фомичевой Пелагеи Васильевны…

Старуха тяжелой поступью вошла в комнату. За ее мощной спиной возвышались головы Ивана и Григория. На физиономиях застыли скорбные гримасы.

«Не уберегли», — произнесла старуха и плюхнулась на стул. И обхватила голову ручищами. Иван и Григорий сели рядом.

Люба накрыла на стол, потом долго рассказывала старухе и братьям о случившемся. Выпили, закусили.

И лишь в конце трапезы Люба решила завести разговор о деньгах.

— Вы понимаете, мамаша, — сказала она. — Николай-то свой вклад вам завещал, там три с половиной тысячи осталось, было больше, но он остальное снял.

А дома, понимаете ли, почти ничего нет, он ведь мало зарабатывал в последнее время.

Старуха при упоминании о деньгах вся напружинилась и уставилась в одну точку. Не произносила ни слова. Братья делали вид, что все это их не касалось.

— Так что же, Пелагея Васильевна, — обратилась Люба к ней по имени-отчеству. — На похороны деньги нужны.

Старуха продолжала молчать.

— Эти деньги Коля мне на старость оставил, — наконец произнесла она. — А не потому, что вы кормильца своего похоронить не можете. Совести у вас нет. Извели человека, а теперь со старухи деньги требуете. Ничего я тебе не дам, ни одной копейки, поняла?! — Она властно поглядела в глаза Любе.

— А хоронить-то на что? Знаете, сколько денег нужно? — дрогнувшим голосом произнесла Люба. Ей стало не по себе от бешеной ненависти, звучавшей в голосе злой старухи.

— Это твое дело. Ты вдова, ты и хорони. А мне о боге думать надо.

Люба поглядела на братьев. Те сразу отвернулись.

— Вы-то что? — спросила она.

— А мы что? — отвечал Иван, лысеющий, с бесцветными глазами. — Я зарплату уже полгода не получал, откуда у меня?

— А ты, Гриша?

— Я-то? — засуетился чернявый Григорий, очень похожий на покойного Николая. — Я был дал, да нет ничего. Я шоферюга, мое дело какое? А подкалымишь, все на жисть идет, сами знаете, жисть-то какая поганая. Вот сто рублей есть, хотел в Москве гостинцев детишкам купить, да уж ладно, бери, раз так, ради только братана…

— Да что такое сто рублей? — пожала плечами Люба. — Разве на такие деньги похоронишь?

— Скажи и за это спасибо! — возмутилась старуха. — Это вы за ним жили, вам и хоронить его! Тебя и сына кормил, да еще и дочь твою, он ее вообще кормить не обязан был…

— Она сама работает! — обозлилась Люба. — Не хотите давать — не надо, и нечего мне мораль читать.

Похороним вот Николая, и катитесь вы, мамаша, со своими сыночками отсюда к едреной бабушке в свою Сызрань, мы вас не знаем, вы нас не знаете.

— Ишь ты! — поднялась с места старуха, суча богатырскими кулачищами. — Возникла тоже, падла! Мы еще не знаем, кто Кольку нашего ухандокал. Уж не ты ли сама со свой дочкой-шлюхой?

— Старая ведьма! — поднялась и Любка. — Пошли вон отсюда все! Катитесь, катитесь, вот бог, вот порог!

Богатыри сыночки вскочили, как по команде.

— Тихо, Любаха, тихо, — увещевал вертлявый Григорий. — Ты не кипятись, а то хуже будет. Неча на мамашу нашу пошумливать, мы тя быстро прищучим.

— Милицию вызову, — спокойно ответила Люба. — Проверят и вас, может быть, это вы его и убили, приехали с утра и убили; Вот, кстати, идея хорошая, как это я раньше не подумала?! А ну-ка я Гусеву позвоню, скажу, что вы здесь, чтобы вызвал вас.

— Да ладно тебе, — успокоил Иван. — Побазарили, и будет. Свои как-никак люди, горе общее. Я вот дам денег, есть в загашнике малость, братан ведь. Вот, Любаха, возьми, тут тысяча, больше нет, ей-богу…