Год на острове Врангеля. Северная воздушная экспедиция, стр. 11

Даже первый год опыта, сравнительно неудачный, дал приличные результаты, и чукчи и эскимосы уверены, что в следующие годы охота пойдет лучше.

На острове охота планомерно еще не велась, зверь не напуган; даже способы охоты американцев не истощили запасов зверя [15].

В ближайшие годы чукчи и эскимосы хотят развести оленей, так как подножного корма здесь будет вполне достаточно. В бухте Сомнительной, где находится могила Найта, умершего в 1923 году, были обнаружены рога диких оленей, что говорит о том, что когда-то здесь олени жили.

Чукчи и эскимосы — женщины — все с иссиня-черными волосами и раскосыми глазами, украшаются так же, как и любые модницы запада, только оригинальнее: они татуируют себе нос, губы и подбородок; мужчины выстригают волосы на голове, оставляя челки на темени или вокруг головы.

Меня поразили имена (фамилии) туземцев, с которыми я разговаривал: Линевич, Стессель, Куропаткин… Я задумался над этим явлением, но понял его, когда узнал о том, что все они были когда-то крещены «добрыми дядями» — миссионерами, давшими им такие красивые прозвища в честь «героев» русско-японской войны.

Особый «духовный» вид патриотизма.

Помимо этих духовных забот, выразившихся в массовом крещении ничего не понимающих туземцев, в их воспитании участвовали «просвещенные коммерсанты», внедрявшие среди туземцев водку и венерические болезни.

С крестом и спиртом и болезнями шествовала «культура» на далекой Чукотке.

В настоящее время когда-то крещеные туземцы забыли об этих именах и попрежнему называют себя и своих детей именами, свойственными им: Амринзант, Кабада, Каюр, Кай, Наукан, Инчаун и т. п.

В раздумьи я продолжаю свое знакомство с обитателями [в исходнике здесь опечатка, — прим. сканировщика].

И постепенно я убеждаюсь в присутствии чего-то огромного и нового, обвеявшего забытых когда-то всеми полудикарей. Я убеждаюсь в этом, познакомившись с рядом отдельных обитателей острова.

Из них я запомнил комсомолку «Сасыньку», как она отрекомендовалась мне, и ее друга, юного охотника Этильнута.

Это — представители новых грамотных чукчей, освобожденных от старых предрассудков, векового рабства и забитости их отцов.

Сасыньке восемнадцать лет, но она еще не замужем. Это необычайно здесь, но вышло случайно. В шестнадцать лет, когда она еще жила на Чукотке, ее хотели продать старику, но приехавший для обследования туземной молодежи комсомолец взял да и запретил выдавать замуж Сасыньку, пока ей не исполнится двадцать лет.

На оленях по Аляске. В ближайшие годы чукчи и эскимосы хотят развести оленей, так как подножного корма здесь будет вполне достаточно

Отец не посмел ослушаться «приказа», не смеют свататься и сейчас за Сасыньку женихи, очевидно неправильно поняв этот «приказ».

Вскоре после запрещения, комсомольцы устроили Сасыньку в школу, и она сейчас грамотна, умеет читать и писать. Она даже пишет рассказы из жизни туземцев. Ее рассказы по форме представляют собой нечто вроде дневника, в котором она помимо действительности описывает и воображаемое, например, как, по ее мнению, живут в Америке, в Москве.

Разбитый лед

Сасынька умеет вырезать из кости различные фигуры. Она показала мне свою странную фантазию — резьбу — необычайно тонко исполненную «девушку с ведрами, похищенную луной» [16].

Но Сасынька и смелая охотница. Она одна выходит в утлой лодке в море на моржей.

Это интереснейшая девушка в мире!

А вот и ее друг с раскосыми веселыми глазами — Этильнут.

— Ой, как было хорошо! — говорит он, закатывая свои глазки, рассказывая мне о первой ночевке в общежитии учеников той школы, куда он попал при неизвестных для него обстоятельствах. Он просто не помнит этого.

— Ой, как хорошо было учиться! — рассказывает он и с гордостью показывает мне свой комсомольский билет.

Это, очевидно, самый дорогой подарок, — его гордость, счастье, необычайная радость. Он рассказывает, что теперь почти по всей Чукотке организованы кочевые родовые советы, и никто теперь не может обманывать его народ.

— Ленин сказал, — а Ленин герой, — что теперь пусть бедные спокойно живут, чтобы больше не смел приезжать белый начальник, что берет пушнину и ничего не дает за нее…

И это я увидел и услышал на далеком острове за Полярным кругом, а низко над головами неслись тучи и (в июле!) изредка падали белые, холодные крупинки снега…

И я видел новое, что проникает на далекие окраины Союза. Так пробиваются летом в далекой тундре из полуоттаявшей земли первые голубовато-зеленые поросли мха — ростки новой жизни…

Возвращение на «Колыму»

Перед отлетом тов. Красинский заверил жителей острова в том, что в 1928 году им непременно будут доставлены новые запасы медикаментов, противоцынготные средства и продовольствие…

В день отлета северный ветер нагнал в бухту Роджерса много льда. Мы вышли на байдарах в залив и занялись расчисткой небольшого фарватера, достаточного для взлета самолетов, нагруженных шкурами песцов. Однако пока мы запускали моторы, лед снова затянул пространство чистой воды. Тогда, следуя по заливу на самолетах «на малом газу», т.-е. идя медленным ходом, мы стали расталкивать льдины самолетами и выбираться на чистую воду.

Позади мы слышали слабо доносившиеся до нас прощальные приветствия оставшихся на острове людей. Перед ними долгая и безрадостная зимовка, и одна ли?.. Увидят ли они самолет еще раз?..

Перед самым отлетом Арктика подарила нас новой неожиданностью.

Внезапно надвинулась стена тумана.

Тем не менее, некоторые обстоятельства требовали нашего немедленного возвращения на «Колыму», и мы начали взлет.

Первым взлетел «Юнкерс», а затем и я. На высоте 100 м мы были уже над туманом, застилавшим все море под нами белесоватой пухло-ватной пеленой.

В глазах все еще стояла картина прощания с жителями острова, которые лишь через год, может быть, увидят новых людей, увидят самолет, увидят морское судно…

Прощаясь с нами, они вероятно мысленно посылали на крыльях наших птиц горячие приветы близким, родным, милым, от которых они оторваны…

Скорость моего самолета значительно превышала скорость «Юнкерса», а поэтому, чтобы итти вместе, я вел «Савойю» легкомысленными галсами, то подходя к «Юнкерсу», идущему по прямой, то удаляясь от него.

— «…13 лет назад, думал я, — зимой 1914 года, от мыса Гаваи, что расположен на юго-восточной оконечности острова Врангеля, вышел во льды капитан погибшего «Карлука» — Бартлет. Он удачно пробрался сквозь льды, первым в мире пересек пролив Лонга и прибыл на Чукотский полуостров.

А на острове остались люди, ожидающие помощи. Шли дни за днями, приблизилась весна, прошло лето, продукты кончились, а помощи все не было.

Один из оставшихся сошел с ума: ему чудилось, что в заливе Роджерса стоит шхуна. Он бросался в воду, желая добраться вплавь на судно, его силой вытаскивали из воды. Он кричал и сопротивлялся, хватался за оружие, несколько раз стрелял в своих товарищей, а потом застрелился сам»…

Пока я раздумывал так, моя «Савойя» быстро уходила все дальше и дальше от печального острова погибнувших кораблей, разбившихся надежд и тяжелых драм смелых полярных людей…

Мой мотор работает четко и сильно. Скорость полета опьяняет, и если бы не серые, черные и белые тона Арктики, видимые мною, то было бы легко представить себе обычный, рядовой полет на Черном море.

Через полтора часа мы увидели Мыс Северный и вскоре заметили маленькую серую точку на черной воде — «родимую Колыму».

«Юнкерс» ушел к ней — вниз на посадку, а я, держа курс на 30°' западнее, пошел на разведку льдов, пройдя еще около 60 миль.

Всюду была чистая вода.