Куросиво, стр. 20
8
Госпожа Китагава слушала молча. Все безмолвно терпевшая, все безропотно переносившая, она невольно пробовала теперь представить, каков был бы результат, попытайся она вести себя так, как советовала госпожа Сасакура.
– И вот поэтому… – продолжала гостья. – Простите меня за смелость, но Китагава-сан тоже позволяет себе слишком много… А если уж говорить начистоту, так скажу прямо, что, имея такую жену, как вы, Садако-сан… Нет, не прерывайте меня… имея такую прекрасную жену… Да нет же, вовсе я не пристрастна, все это говорят… имея такую жену, поступать так… Нет, как хотите, это возмутительно!
– Всему виной я сама… Я одна…
– Нет, это неверно. Вы слишком терпеливы, вот в чем беда.
Госпожа Китагава глубоко вздохнула.
– Но, Томико-сан, вспомните всех знаменитых женщин прошлого – все они терпели много тяжелого, разве не так? Всему виной моя собственная глупость… Он не гонит меня, не приказывает мне умереть… – госпожа Китагава на мгновенье прикусила нижнюю губу – он хочет, чтобы я жила здесь… Каждый месяц мне присылают достаточно денег, чтобы ни в чем не нуждаться. Если я буду жить себе потихоньку здесь в Асабу, то все наши домашние неурядицы удастся скрыть от людской молвы. Мне нужно приучиться считать себя все равно что мертвой…
– Но это, право же, слишком! Простите, но я не могу поверить, чтобы он был в здравом уме… Отправить законную жену куда-то прочь, а неизвестную женщину низкого происхождения… Нет, это уж слишком!
– Будь Митико мальчиком, возможно он поступил бы иначе, но единственный мой ребенок – девочка, к тому же такая несовершенная, а наследника, мальчика, родила та, другая… Жива ли я, умру ли – это больше не имеет никакого значения… Я и сама предпочла бы умереть, но хочется дождаться, пока Митико подрастет хоть немного, да быть мне спокойной за свой род, знать, что род Умэдзу не угаснет, будет продолжаться – пусть даже не выделяясь среди других… Тогда мне и самой не хотелось бы больше жить на свете, зачем служить всем только помехой… Но сейчас, Томико-сан, сейчас я еще никак не в силах отрешиться от жизни… – госпожа Китагава опустила голову, и из глаз у нее закапали слезы.
Госпожа Сасакура тоже казалась взволнованной.
– Подумать только, как нелепо устроен свет!
– Хорошо, пусть я больше никому не нужна – снова заговорила графиня Китагава – но подумайте, Томико-сан, разве Митико ему не родная дочь? Конечно, она еще дитя, но ведь ей уже двенадцать лет, она все понимает… Разве не следует ему немного подумать об этом? Иногда мне хочется сказать Митико: зачем только ты родилась женщиной? – она утерла слезы и пыталась улыбнуться, но нижняя губа у нее дрожала.
– И отчего это жизнь стала такая отвратительная? Знаете, Садако-сан, такого не бывало даже в старые времена. Все оттого, что эти господа из новых женятся на женщинах с сомнительным прошлым… Как хотите, с тем, что творится вокруг, невозможно примириться!
– Нет, Томико-сан, иногда мне думается, что просто такая уж у меня судьба. И матери и отцу пришлось пережить много тяжелого. Сколько они мучились, чтобы вырастить, воспитать меня… А я одна из всей семьи была счастлива… Значит, теперь наступил мой черед страдать, так мне кажется. Но только я никак не могу смириться с тем, чтобы страдала Митико – ведь она совсем еще малый ребенок… Это меня терзает… Родной отец не любит ее, и Митико тоже привязана только ко мне одной…
– Не удивительно!
– Если со мной что-нибудь случится, что ее ждет? У нее такой упрямый характер… Вот единственное, что не дает мне покоя…
– Ах, полно, довольно уже об этом! Что это мы сегодня – все время только и знаем что каркать! И при таком вашем смирении вам приходится столько терпеть! Наверное, Китагава-сан скоро сам опомнится от наваждения… Не может быть, чтобы человек в здравом уме долго продолжал такую жизнь… Наберитесь еще выдержки и ждите…
Обе женщины замолчали.
Солнце уже склонилось к западу, повеял прохладный ветерок; с новой силой зашелестел, пролился дождь осыпающихся цветов, шурша по крыше беседки.
Горничная с высокой прической торопливыми шагами приблизилась к сидевшим.
– Госпожа… господин граф изволил пожаловать.
Дамы переглянулись.
Глава V
1
Барышня, ведь граф ждет вас, идите же скорее! – к Митико, задыхаясь, подбежала старая служанка.
Прошло уже полчаса, как уехала госпожа Сасакура с детьми. Но Митико все еще стояла на берегу пруда и, обрывая лепестки камелий, бросала их в воду. Тиё, окончательно растерянная, и пес Нэд молча смотрели на эту картину.
– Тиё-сан, ты-то что же? Ведь тебя же послали за барышней?
– Да я ее уговаривала, а она не идет!
– Ах, беда, беда, да и только! Надо было постараться уговорить… Барышня! Нехорошо капризничать… Извольте тотчас же вернуться в дом вместе с няней…
Митико продолжала стоять неподвижно, непрерывно отрывая и бросая в воду лепестки цветов.
Между отцом и Митико давно уже установилась молчаливая вражда. Эта вражда началась чуть ли не с той самой поры, когда Митико стала входить в разум и разбираться в окружающем. Часто бывает, что девочки особенно льнут к отцу, а матери питают особую привязанность к сыновьям, но Митико с первых же дней любила одну только мать, к отцу же всегда была равнодушна. Граф давно уже испытывал к жене нечто вроде ревности из-за Митико.
В бытность отца послом в латино-американской стране к Митико была приглашена гувернантка, на чьей обязанности лежало заниматься воспитанием девочки. Ото была некая госпожа Мариани, молодая женщина, обладавшая внешностью, достойной служить моделью художнику, и при этом пламенная патриотка, горевшая любовью к родной стране и разделявшая идеи Мадзини. Единственная дочь в дворянской семье, она преодолела огромные трудности, чтобы добиться самостоятельности, скиталась по России, Германии, Франции, общалась с женщинами-социалистками, анархистками и придерживалась передовых взглядов не только в политике, но и в женском вопросе. Услышав, что в доме японского посла ищут гувернантку к дочери, она сама предложила свои услуги, загоревшись желанием распространить в Японии – этой далекой восточной стране, знаменитой со времен Марко Поло, – самую новую, самую радикальную европейскую идеологию. Она стала заниматься с Митико, но воспитание, которое она давала девочке, не ограничивалось иностранными языками и правилами хорошего тона. Разумеется, впоследствии, по предложению местных властей, была приглашена другая гувернантка, так что госпожа Мариани пробыла у Китагава всего полтора года, не успев посеять многого в головке Митико, которой было к тому же в ту пору всего шесть-семь лет, но все же и то, что было посеяно, не пропало даром. Непонятны были слова госпожи Мариани, недоступны ее речи, но огонь души не нуждается в таких докучных посредниках. Не принимать безоговорочно никакого авторитета, не подвергая его сомнению, всей силой души ненавидеть всякую несправедливость и вероломство, презирать малодушие и слабость, жить своим трудом, своим умом выносить суждение обо всем окружающем – таковы были убеждения госпожи Мариани, и этот дух – по крайней мере какую-то его частицу – ей удалось заронить в сердце Митико. Солома быстро обращается в пепел, ко раскаленный камень остывает нескоро. Митико обладала воспламеняемостью соломы и твердостью камня.
Шли годы, Митико росла. Бесстрашная от природы, она ко всему прислушивалась, все замечала, все оценивала по-своему, размышляла. Поступки отца вызывали в ней возмущение, и она не могла не почувствовать к нему презрение и гнев. Мать, быстро уловившая неприязнь Митико к отцу, без устали твердила ей о долге детей перед родителями, толковала о разном положении мужчины и женщины в обществе, пытаясь подавить и загасить в девочке этот дух протеста, но и сама графиня подчас задавала себе вопрос: так ли уж не права ее дочь? Уговоры матери не помогали. Отец чувствовал скрытую враждебность Митико и бесился в душе. А с позапрошлого года, с тех пор как любовница родила ему сына, он и вовсе охладел к дочери.