Люди зеленого царства, стр. 18
К каждому человеку он подходил с особой меркой, будучи как бы общественным мерилом всего. Он не делал различия между начальниками и подчиненными, старшими и младшими. Побаивался он только одного человека — старшего кангани. К нему он обращался «аппу», искаженное «аппа», что означает «отец». В его присутствии Маниккам подтыкал повыше дхоти, сгибался и склонял свою кудлатую голову в знак смирения. Но все-таки в уголках его губ таилась усмешка, скрываемая обвислыми усами.
Если Маниккам встречал начальника, он отступал в сторону и как бы в позе «почетного караула» пропускал Большого человека. А в «большом доме» Маниккам садился на пол скрестив ноги и говорил односложно. Слово «аппу» употреблял он в знак согласия и возражения, как вопрос и ответ. И он всегда поворачивался в ту сторону, откуда исходили слова начальника.
Короче говоря, начальник имел огромное влияние на этого своеобразного типа. Но в то же время Маниккам сильно влиял на события на плантации.
Один из многих
Согбенный старик-калека сидит на краю дороги. Около него стоит оловянная кружка вместо чаши для подаяния и костыль. Перед ним катит свои волны река, позади — зеленые чайные кусты, раскинувшиеся по холмам. Старик составлял с ними как бы одно целое.
Каково было его прошлое? Как он выглядел в юности? Была ли у него семья, была ли веранда, чтобы дать ему приют на ночь? В любом случае, кажется, прошлое для него не кончилось, а будущее не предвещало ничего хорошего. Он сидел на обочине и был похож на дом, покинутый жильцами и начавший разрушаться.
Наступило полуденное время, душное и суетливое. Люди проходили мимо моего окна, бросая тень в комнату. Одна тень задержалась. Я глянул и увидел старика, стоящего с протянутой рукой. Он не знал жаргона профессиональных нищих. Его молчание было красноречивее всяких слов. Я дал ему пятицентовую монету.
— Дай бог вам здоровья, — благословил меня старик.
Между тем моему примеру последовали другие. Это обрадовало его.
— Желаю вам счастья в жизни, — повторял он, — теперь целых два дня я могу отдыхать.
Эти слова заинтересовали меня. Значит, у него есть дни для нищенства и для отдыха?
После дождливых дней солнце светило особенно ярко. Трудно было устоять, и я вышел на задний двор. Старик сидел там, прислонившись к стене гаража, равнодушно глядя вокруг. Какая-то спокойная суровость читалась на этом морщинистом лице.
Собаки, рыча друг на друга, копались в мусорном ящике неподалеку от него. Банановые листья, в которые завертывалась пища, были разбросаны кругом. Стойкий запах гниющих объедков стоял в воздухе. Кругом роились мухи.
Я часто видел нищих, роющихся в мусорных ящиках, в то время как собаки, в своем инстинктивном уважении к человеку, отходили в сторону. Даже в этом старик представлял исключение. Он держался в стороне со странной улыбкой. Гордость поддерживала его слабое тело.
— Ты ел сегодня? — спросил я.
— Я не испытываю голода, сэр. Я поздно ел сегодня утром.
— Ты с плантации?
— Да, сэр.
— Наверное, у тебя есть родственники?
— Да, сэр. У меня два сына и дочь, есть и внуки.
— Почему же ты не живешь с ними?
Молчание.
— Почему я должен быть им в тягость, сэр? Никогда не был и не буду.
— В таком возрасте у тебя должен быть свой угол, — предположил я.
— Мои сыновья и дочь живут за рекой. Наша плантация — Синна-тхоттам. Днем я хожу по округе, а на ночь возвращаюсь к храму Мариамман.
— И долго ты жил на плантации Синна-тхоттам?
— С самого рождения, сэр. Мой отец заготавливал колышки для посадок чая. Я вырос вместе с чайными кустами на плантации. Я знаю каждый куст, каждое дерево, каждый овраг.
Он сказал это с гордостью.
— Ты получаешь пенсию, наверное.
— Да, сэр. Наш дораи дает мне пятнадцать рупий в месяц.
— А ты не просил о прибавке?
— Просил, сэр. Но дораи сказал, что управление плантации не может дать ее.
— Неужели?
— Да, сэр. Всю жизнь я тяжко трудился на плантации. А до меня еще мой отец работал день и ночь, под жарким солнцем и в дождь. Он там и умер. Никто не отблагодарил его за эти труды, и он обычно говорил: «Благодарность белого человека — это пустой звук».
Он помолчал и затем добавил:
— О, сколько сил я отдал чайной плантации. Они сказали мне, чтобы я честно трудился, и я был честным. А когда пришла старость, они выбросили меня, как шелуху.
— А где твоя жена? Она живет на плантации Синна-тхоттам?
Лицо старика помрачнело. Он помолчал.
— Она умерла, сэр. Если б она была жива, я бы не был нищим.
— Она умерла молодой?
— Нет, сэр. Она умерла в пожилом возрасте. Она была очень хорошей женщиной, сэр, очень сердечной. За всю нашу жизнь у нас не было ни одной ссоры. Она никогда не заглядывалась на других мужчин, а я тоже не имел привычки смотреть на других женщин.
— Значит, вы были счастливой парой?
— Да, сэр.
— Вероятно, она была с тобой в родстве?
— Моя кузина, сэр. Дочь сестры моего отца. Ее звали Пунгаванам. Пунгаванам… — повторил он, закрыв глаза.
Для него это был мучительный разговор. Поэтому я переменил тему:
— Как твое имя, старик?
— Сивасвами, сэр.
— Ну, Сивасвами, а ты не собираешься уехать в Индию?
— А что у меня там, свами? И что я буду делать в чужом краю?
— Так ты будешь жить на Синна-тхоттам до конца своих дней?
— Да, сэр. Мои отец с матерью жили и умерли здесь. Я вырос и женился тоже здесь, и все мои дети родились здесь. Здесь я похоронил жену под чайными кустами. Пунгаванам лежит около участка № 7, где лежат мои отец и мать. А когда я тоже закрою глаза, мои сыновья положат меня рядом с ними. У меня ничего не осталось, ради чего стоило бы жить.
Голос Сивасвами задрожал и прервался. Мне стало грустно. Видимо, такова судьба Сивасвами и многих других. Много таких людей, как Сивасвами, бродят по дорогам. А сколько их еще будет? Да, эти мужчины и женщины рождены, чтобы трудиться.
Пора исцеления
Пришел муссон. Дождь лил без перерыва утром, днем и вечером. В воздухе носился запах мокрых листьев и сырой земли. Шум муссона всегда приводил Раджана в возбужденное состояние. Работа в течение длительного времени в отделении профсоюза надоела ему. Ее однообразие было невыносимо.
Раджан выглянул в окно. Небо пасмурное. Гигантское нагромождение облаков виднелось между горами. Мрачная картина. Раздался удар грома, и с новой силой полил дождь.
Наконец кто-то пришел к нему на прием. Голос служащего машинально что-то спросил.
— Из Нью-Вэлли, сэр, — послышался тихий ответ.
Звук этого голоса наводил на мысль о молодом возрасте его обладательницы. Раджан подумал, что ей, вероятно, не больше двадцати пяти. Голос был приятным, но в нем чувствовалась какая-то боль.
— Ты принесла письмо вашего руководителя профсоюза? — спросил клерк.
— Я не знала, что это нужно, сэр. Люди на плантации посоветовали идти в профсоюз, и я пришла.
— Нужно было принести письмо, — повторил клерк.
— Я не знала этого, — проговорила она запинаясь, — меня преследуют несчастья.
И теперь уж в этом голосе слышались мука и непреходящая тоска. Это было похоже на голос, призывающий на помощь из глубин ночи. Раджан позвал клерка:
— Пусть она войдет.
Среднего роста, закутанная с головы до ног в накидку, она вошла. Словно точеное, бледное лицо, правильной формы нос, темные, глубокие глаза, как взбаламученный омут. А в них также боль и молчаливое страдание. Раджан недоумевал. Что могло случиться с такой молодой женщиной? Вероятно, она потеряла мужа? А может быть, другая печаль?
Она пришла в проливной дождь. Вода стекала с ее накидки. Она дрожала в мокрой одежде.
— Сними свою накидку и садись, — сказал он. И вновь этот печальный взгляд.
— Я не владею правой рукой, сэр. Она обожжена.
Из складок накидки показался забинтованный обрубок. Осторожно она вытянула руку над столом. Бесформенный обрубок, завязанный белой тряпкой. «Должно быть, она осталась без пальцев», — подумал он. Из-под повязки видны были следы глубоких ран. Ледяной холод прошел по его спине. За последние годы ничто так глубоко не трогало его, как изувеченная рука этой женщины.