Гангутский бой, стр. 10
План созрел теперь окончательно. Бакеев даже руки слегка потёр в предвкушении, должно быть, удачи возможной.
Отпустив пока конвоира, приказал позвать Синявина и Скворцова. Карту походную на столе расстелил. Быстренько идею свою обоим унтер-офицерам пересказал… Тут же для себя примерно наметили, в самых общих то есть чертах, о чём именно в присутствии пленного шведа говорить станут. Схемку как бы такую составили черновую, будто сеть сплели, которой шведу не миновать.
Зарядили, словом, капкан…
И, как говорится, — милости просим!
Тут Бакеев приказал ввести шведа. Ротмистр вскоре вошёл, пригнувшись слегка у притолоки, всех собравшихся внимательно оглядел. Усадили его на лавку, развязав по кивку Бакеева руки, которые за спиной у пленника совсем уже, видать, затекли.
Что его тут могло ожидать, швед не знал, а потому сидел тихо, не шевелясь.
Отпуская конвойных, капитан Бакеев переводчика позвать приказал. От дверей вернулся затем к столу, где Синявин и Скворцов над картой склонились.
Стали все втроём «совещание», прерванное якобы с появлением ротмистра, продолжать…
Швед поёрзал немного на лавке, снова затих.
В те негромкие слова, что над столом неспешно витали, начал понемногу вникать. Даже как-то уши у него по-особому напряглись, как отметил краем глаза Скворцов.
А у карты меж тем, аккуратно разложенной на невысоком деревянном столе, разговор шёл деловой, степенный и обстоятельный. Синявин, как бы что-то вспоминая, бесконечные названия фрегатов перечислял, а Скворцов на отдельной бумажке тут же общему количеству пушек на кораблях исчисление самое наиточнейшее учинял. А Бакеев расстояния измерял по карте, что-то сам себе под нос неразборчиво порой бормотал. Общая картина из всего этого разговора складывалась понемногу такая, что главные морские силы Петра — милях в двадцати — тридцати отсель, на подходе. Не сегодня, так завтра флот российский всей своей великой мощью к Гангуту нагрянет…
Тут пришёл переводчик. «Совещание» при нём пришлось на время прервать.
К пленному с вопросами обратились.
Швед молчал. Только и сказал, что не для того он королю великому присягу давал, чтобы вдруг нарушить её в первый же тяжёлый свой час. И ещё добавил, подумав с минуту, что, ежели чего, адмирал Ватранг жестоко за его, ротмистрову, голову отомстит.
Ладно. Хоть узнали теперь, что Ватранг стоит с флотилией своей в Тверминне.
Приказал Пакеев затем пленного пока в сарай запереть. Завтра, мол, представим его пред очи Петра — там и заговорит. Мол, видали мы таких гордецов!
А в сарае между тем доску одну на задней стене заранее уже велено было слегка надломить. Ближе к ночи, как затихло движение и лагере, ротмистр ещё одну доску выломал и бежал. Ему, разумеется, препятствии в том подвиге не чинили… Только так, для натуральности пущен, пальнули раза два-три вдогонку из ружей. Результатов теперь доблестного того побега с нетерпением начали ожидать.
На другой день наблюдатели показали, что эскадра Ватранга спешно на рассвете снялась с якорей и ушла на запад. То есть хитрый план банковский полностью себя оправдал. Подступы к полуострову Гангут были теперь свободны.
В первых числах июля в бухту Тверминне пришёл русский галерный флот.
9. РУССКИЙ ФЛОТ У ГАНГУТА
Шхеры возле мыса кончались, и большая вода позволяла шведам развернуть боевые порядки, преграждая русским галерам путь дальнейший на Або и Аландские острова.
Линия судов Ватранга вытянулась от берега более чем на десять километров. Ближе к мысу стояли малые гребные суда, а шхерботы и фрегаты — мористее. Словно стена стояла подвижная, пушками ощетинившаяся, перед русским галерным флотом. Как граница, как линия, которую нельзя перейти. Именно здесь годом раньше остановлены были русские суда, предводительствуемые адмиралом Боцисом.
И теперь вот надо было спешно решать, как выполнить с честью ответственное задание, поставленное Петром.
Всю ответственность на себя Фёдор Матвеевич Апраксин брать не спешил. Для начала он отправил подробнейшую депешу Петру. Заранее отправил, при подходе ещё к бухте сей, Тверминне. Полетела стрелой одна из самых быстроходных галер в путь обратный, на Ревель. Помощи и совета нрогил Апраксин, а ежели то возможным окажется, то и личного прибытия государя великого сюда, к Гангуту.
Пётр тем временем в Ревеле лично занимался приведением в боевую готовность парусного флота. Здесь не только починка кораблей полным ходом шла, но и жёсткая ежедневная учёба команд. Опыта в деле морском экипажи набраться были должны — для грядущих сражений. Пётр был строг, ненасытен в учениях, порою жесток. Но однако же, всю посильную работу — да и непосильную в том числе — вместе с экипажами лично сам исполнял, с тщанием превеликим, на равных.
Тут несчастье большое случилось вдруг, в летнюю эту, небывало жаркую пору. Тяжкая болезнь — язва моровая — пошла по флоту гулять. Временно пришлось поэтому всяческую учёбу военную на кораблях прекратить, часть людей экипажных, заболевших уже, и тех, кто подозреваемым в болезни сей оказался, на берег отправить.
Пётр ловил себя на том, что оказался в бездействии. Отдыха он никогда и не понимал иначе, как перемену работы. Тошно становилось ему без работы и неуютно. Потому ом сейчас и подумывал уже в Петербург возвращаться. К прочим делам государственным…
Но однако же, и о флоте галерном, шхерами отправленном на Аландские острова, душа болела. Как там и что? Сумеет ли Апраксин пробиться к Або, корпусу Голицына пособить? Или снова, как Боцис в прошлом году, остановлен будет — без надежды, без перспективы — у коварного мыса?..
Ждать необходимо было в напряжённом терпении результатов похода, пребывая до поры в полнейшем неведении — что же сулит теперь России этот поход?
Вот поэтому, когда представили Петру посыльного от Апраксина, он обрадовался ему безмерно. И депешу, печати сковырнув, в единый миг прочитал, и вопросами закидал служивого человека. Но однако, ни бумага, ни подробные ответы капитана командора Змаёвича общего положении вещей нисколько не пояснили. То есть были частности, были детали, а общей картины не складывалось.
Капитану-командору Змаевичу Пётр полностью доверял. Знал его судьбу и личную отвагу. Необычным и сложным был сам приход Змаевича на службу под русским флагом. Уроженец югославского города Пераста, сын потомственного моряка, после окончания мореходной школы Матия Змаевич служил в Венецианском флоте. Добрые дружеские отношения свели его с русским посланником в Константинополе графом Петром Алексеевичем Толстым. В 1710 году Толстой пригласил Змаевича поступить на службу в российский флот. Началась двухлетняя служба Змаевича при русском посольстве в Константинополе. Здесь он быстро проявил себя как незаурядный командир и тонкий политик. Вскоре тот же Толстой порекомендовал тридцатилетнего капитана Петру I, который, заинтересовавшись флотоводческими талантами Змаевича, экзаменовал его лично. Время на это у государя было: экзамены проходили в Чехии, в Карловых Варах, где Пётр I находился на лечении.
В результате этого в 1712 году появился царёв указ: «Объявляем сим патентом нашим всем, кому о том ведати надлежит, что пожаловали мы Матвея Змаевича, который в службе нашей в морском флоте с 1712 года, и повелели ему быть в капитанах-командорах».