Богдан Хмельницкий, стр. 71
На другой день присягали казаки и мещане, и эта присяга заняла целый день.
Десятого января состоялась свадьба Довгуна с Катрей. Невеста уже с год жила в семье Богдана; она еще прежде знала жену его Анну или, как ее звали казаки, Филиппиху. Молодая гетманша высокая, чернобровая, разбитная казачка всех развеселила на свадьбе. Она была посаженной матерью новобрачной и задавала тон на пиру, заводила игры и песни, отплясывала гопака и то и дело обносила гостей пивом, горилкой, вином и сахарными яствами.
Через три дня Довгун со своей молодой женой уехал вместе с послами в Киев.
Катри рассчитывала повидаться там с пани Кисель. Послы должны были там присутствовать при присяге казаков, а оттуда проехать в Нежин, в Чернигов с той же целью и затем вернуться в Москву.
При прощании Довгун трижды поклонился в ноги Хмельницкому и сказал:
– Прощения прошу у пана гетмана, если его чем-нибудь обидел; нужны будут мои услуги, пусть пан гетман скажет слово и я опять вернусь к нему. – Спасибо, Иване! – обнимая его сказал гетман. – Я твоих услуг не забыл и уже говорил о тебе послу московскому. Дай Бог, чтобы тебе счастливо жилось на новом месте и чтоб мне не пришлось опять звать тебя на войну с ляхами. Они теперь, Бог даст, образумятся и побоятся нашего союза с восточным царем.
25. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ХМЕЛЬНИЦКОГО
Переяславльский договор только на время успокоил волнения в Украине. Недовольных оказалось гораздо больше, чем ожидал Хмельницкий. Киевское духовенство совсем не хотело присягать московскому царю; полковники присягнули тоже не все и, несмотря на угрозы гетмана, некоторые из них ушли на Запорожье, уводя с собой толпы недовольных. Полковник Богун со своими Богужанами "уперся, как вол", как говорил про него Хмельницкий, и ни за что не хотел признавать над собой власть восточного царя. "К ляхам я не пойду, говорил он, и бить их буду доколе сил хватит, а московскому царю тоже покорен не буду: что за неволя из старого ярма лезть в новое.
Скоро московские полчища вступили в Польшу и началась упорная борьба, длившаяся почти два года.
Хмельницкий в это время вступил в борьбу с поляками с юга и, пока русские один за другим брали литовские города, дошел до Львова и заставил горожан заплатить ему богатый выкуп.
Поляки понимали, что упрямый казак вновь становится грозным, старались умилостивить его. Король послал Хмельницкому письмо, полное комплиментов, а королева прислала жене его в подарок драгоценный камень и даже написала ей прелюбезное письмо, прося ее заступничества перед гетманом.
Богдан Хмельницкий так расчувствовался, что заплакал, но на предложение короля – разорвать союз с Москвой и со Шведами не согласился. Союз с Москвой, однако, не удовлетворял гетмана.
Между ним и боярином Бутурлиным, командовавшим русскими полками, посланными на помощь казакам, часто возникали несогласия. Бутурлин жаловался на медлительность и нерешительность гетмана, на недоверие и подозрительность казаков.
Когда же русские заключили перемирие с поляками, и известие это дошло до Хмельницкого, он совсем вышел из себя, рвал на себе волосы, плакал, проклинал царя и гнал от себя своего писаря:
– Это ты, ты виноват! Ты первый надоумил меня заключить союз с Москвой, лучше мне было дружить с басурманами.
Выговский упал ему в ноги и умолял укротить свой гнев.
– Быть может, до нас дошли неверные слухи, – говорил он.
Но Хмельницкий не хотел слушать и тотчас же послал за полковниками. Выговский забежал к ним вперед и надоумил каждого из них уговорить гетмана не разрывать союза с Москвой.
Когда Хмельницкий выразил полковникам свои опасения, они возразили ему.
– Невозможно, чтобы царь опять отдал нас в руки врагов православной веры. Если нам, не узнавши подлинного дела, да отступить от его царского величества, мы во всем свете прослывем за изменников и клятвопреступников. Гетман сделал вид, что убедился доводами полковников, а сам заключил договор со шведами и венграми.
Это дошло до царя Алексея Михайловича, и он послал к Хмельницкому окольничего Бутурлина и дьяка Михайлова со строгим выговором.
Богдан в это время сильно расхворался. Силы его с каждым днем слабели; он становился мрачен, раздражителен и часто по долге задумывался. В последнее время он особенно привязался к своему шестнадцатилетнему сыну Юрию. Он почти не отпускал его от себя и много говорил с ним о делах.
– Почем знать, – говорил он ему, – может быть, тебе все это и пригодится.
Настал май 1656 года. Яблони покрылись душистым цветом, зацвели вишни и сливы, засвистали соловьи в розовых кустах; воздух был полон аромата. А гетман ходил сумрачный, как ночь, и о чем-то крепко размышлял. Анна часто с беспокойством посматривала на него и старалась развеселить его своими шутками, но он или угрюмо отмалчивался, или тихо говорил ей:
– Не до веселья мне, Галю, спой-ка лучше думку пожалостливее, такую, чтобы за сердце брало.
Анна послушно брала бандуру и пела какую-нибудь заунывную думу, а гетман, опершись на руку, смотрел в даль, тихо подпевая знакомую мелодию. В половине мая он вдруг как-то оживился, часто призывал Выговского и долго с ним советовался о чем-то, потом стал рассылать хлопов к полковникам, сотникам и выборным, скликая их на раду в Чигирин.
Место для рады было назначено за широким двором Хмельницкого, на поле, под развесистыми деревьями. Много собралось казаков на эту раду. Многие из них сильно постарели за последнее время; лица их смотрели угрюмо, они чуяли, что невеселое слово скажет им их гетман. А он стоял перед ними хилый, больной, с поникшей головой и упавшим ленивым голосом говорил:
– Панове братья! У меня не хватило бы ни времени, ни слов, ни здоровья пересказать все печали и горести, которые мы с вами пережили, но вы их сами хорошо знаете… Теперь же Бог нас посетил милостью и благодатью; Прежнее благочиние возвращено нашей церкви, и народ русский освободился от тяжкого и постыдного рабства. Волей Божьей угодно было, чтобы это совершилось вашим мужеством, совоинственники милые, казаки-рыцари, и под моим предводительством. Десять лет не щадил я ни здоровья, ни жизни, служа отечеству; но старость и болезнь одолели меня. Чувствую, что схожу в могилу, други-братья, недолго мне еще быть с вами. Благодарю вас, братья возлюбленные, за ту честь, которую вы оказали мне избранием меня в гетманы. Благодарю за доверие ко мне, за верность, за послушание. Благодарю вас за храбрость: тридцать четыре сражения имели мы с поляками, венграми, волохами и татарами. Много побед одержали мы, много трудов и лишений перенесли в походах. Возвращаю вам теперь знаки моего гетманского достоинства: булаву, бунчук, знамена и все клейноты…
Изберите гетманом кого хотите, а меня, дорогие товарищи, простите по-христиански, если я по немощи человеческой кого-нибудь огорчил или против кого-либо из вас погрешил!
Гетман отвесил низкий поклон Тетерю и, тяжело дыша, старался собраться с силами. Наконец, он снова заговорил:
– Не дал мне Господь, братья, окончить мое дело – утвердить навеки независимость и вольность вашу и избавить народ от ига польского… Умираю с великим прискорбием и не знаю, что после меня будет… Прошу вас, братья, изберите себе гетмана, пока я жив, на моих глазах, мне тогда легче будет сойти в могилу.
Молча стояли казаки вокруг своего батька и никого не предлагали в гетманы. Тогда гетман сам прервал молчание:
– Мало ли между нами достойных людей: и полковник киевский Антон Жданович и полковник Переяславльский Тетеря, и полковник полтавский Мартын Пушкарено, но всего лучше был бы Иван Выговский. Он знает всю политику и лучше всех управится с войском. Если бы вы его выбрали, то я умер бы спокойно.