Богдан Хмельницкий, стр. 32

Со слезами проводила Катря своего жениха.

– Мамка, что же я буду делать? Нельзя же так сидеть, надо как-нибудь помочь горю.

– А вот подумаем, поразмыслим, может, что и придумаем, – отвечала Олешка.

Ивашко не ошибся. Только что он вернулся домой, его тотчас же арестовали и отправили в его курень. Куренной атаман снял с него допрос.

– Ты двух женщин укрываешь? – строго спросил он.

Ивашко опустил голову и тихо проговорил:

– Да, батько!

– Разве ты о двух головах, казак? – укоризненно проговорил атаман. –Ты знаешь, что за это полагается…

– Это моя невеста, – оправдывался Ивашко, – я ее спас от татарской неволи, как же мне ее было бросить?

– К родным бы ее отвез.

– У нее никого родных нет, она круглая сирота.

– Ну, братец, это Сечь разбирать не будет, дело твое плохо… Завтра надо собрать раду, а сегодня посиди под арестом.

Поздно вечером прибежала Олешка и умоляла его найти какое-нибудь средство спасти Ивашка.

– Я и сам об этом думаю, жалко хлопца, – отвечал Хмельницкий. – А по законам Сечи ему несдобровать… Впрочем, средство и есть, только удастся ли оно, – прибавил он в раздумье. – Научить-то я вас научу, а там уж сами устраивайте, как знаете, дело мое сторона, мне и мешаться в такое дело не след… Он долго толковал с Олешкой, и она ушла от него несколько успокоенная.

На другое утро собралась рада. Никита в качестве обвинителя стоял тут же и с торжествующим злобным видом посматривал на Ивашка, приведенного связанным. Виновный был поставлен перед собранием. Куренной атаман обстоятельно изложил дело. Всем, особенно молодым, было жаль Ивашка. Никиту никто не любил за его заносчивый нрав, а в этом деле он еще более оказался несимпатичным, так как подсматривал за Ивашком с целью мести. Когда кошевой спросил мнение собрания, то несколько нерешительных голосов поднялись в защиту Ивашка, стараясь его оправдать.

– Он, ведь, не в Сечи скрывал девушку, говорили они.

– Не в Сечи-то не в Сечи, да допустить этого нельзя, тогда и казакам некуда будет деться, когда навезут жен и невест, тогда и Сечи конец.

– Он, ведь, не хотел ее здесь навсегда оставить, – говорили защитники.

– А кто его ведает, что он думал, – возражали старики. – Если допустить, чтобы законы Сечи не соблюдались, тогда никакого порядка не будет…

Кошевой не видел конца пререканиям и дал знак, что хочет говорить. Все сразу замолчали.

– Панове, запорожцы! Жаль мне казака Довгуна. Казак он добрый, ни в чем дурном до сих пор не был замечен. Знаю я, что и Кустарь не прав, донес он на Довгуна по злобе, да только дело такое, что простить его никак нельзя. Не можно преступать старые законы; по ним жили наши деды и прадеды, и особенно не можно теперь, когда в Сечь нахлынуло столько народа. – Верно он говорит, – подхватили старики, – умная у нас голова наш кошевой; нельзя Сечи пропадать из-за одного казака.

– Слышишь, Довгун, – обратился кошевой к Ивашку. – Все мы тебя жалеем, да ничего не поделаешь, против закона идти нельзя. Будь же храбрым казаком, выбирай себе сам смерть, какую хочешь.

Ивашко немного побледнел, но твердо выговорил, кланяясь на все четыре стороны:

– Прощайте, православные, не поминайте лихом! А ты, батько, –проговорил он, – кланяясь в землю Богдану, стоявшему подле кошевого и с беспокойством поглядывавшему по сторонам, – прости меня тоже, если я согрешил в чем-либо перед тобой! Дай Бог тебе удачи, а коли хочешь меня добром помянуть, так не оставь Катрю, прими ее вместо дочери.

– Какую же казнь ты выбираешь? – спросил кошевой.

– Какую положит кош, мне все равно.

– Свезем его под шибаницы! – решили старшины.

Шибаницы были виселицы, установленные на мостах по большим дорогам. На них преступник висел до тех пор, пока не сгнивал и кости его не рассыпались. Под шибаницы обыкновенно подвозили преступника на лошади, накидывали ему на шею петлю или сельцо; ударяли лошадь плетью, она выскакивала из-под седока, а осужденный оставался висеть в воздухе. Привели лошадь, посадили Ивашка, и все молча тронулись в путь. Вот уже миновали крепостные ворота, поехали по площади предместья… Как вдруг, никто не видел откуда, навстречу шествию явилась девушка под покрывалом. Все в изумлении остановились.

– Стойте! – проговорила она твердым голосом. – Объявляю всему воинству запорожскому, что желаю выйти замуж за этого преступника.

– Добровольно ли твое желание? – спросил кошевой. – Не принудил ли тебя кто-либо?

– Нет, – отвечала девушка, – желание мое добровольно.

– Как рассудите, панове запорожцы? – обратился кошевой к безмолвной толпе. – По древнему обычаю следует Довгуна избавить от казни, так как нашлась девица, желающая выйти за него замуж.

– Простить, простить его! – грянули тысячи голосов.

Катре велели поднять покрывало и по заведенному обычаю их тотчас же проводили до границы, причем Довгун получил разрешение атамана и кошевого свезти свою невесту в Киев. Олешка уже ждала их на границе, предупрежденная Богданом. Здесь же им были приготовлены кони и все нужное для дороги.

– Вот, батько, – проговорил Ивашко, прощаясь с Богданом, – ты меня во второй раз от петли спасаешь. Чем я тебе за это отслужу?

– Почем знать! – отвечал Богдан, – может еще и сосчитаемся! А теперь пока вот тебе грамотка к моему старому приятелю, Адаму Киселю, воеводе брацславскому. Он твою Катрю устроит наилучшим образом.

Все сели на лошадей и двинулись в путь. Богдан взял обещание с Ивашка вернуться до выступления войска из Сечи.

14. ЖЕЛТЫЕ ВОДЫ

Тревожное время переживала Украина весной 1648 года. Коронные войска еще в начале февраля двинулись к Черкасам. Там они разделились: сам коронный гетман остался в Черкасах, а товарищ его, польный гетман, отошел к Корсуну. С виду народ как будто и притих при появлении польского войска, но втихомолку все волновалось, все кипело, всюду носились тревожные слухи. Паны не верили в возможность восстания, они еще больше теснили хлопов. Где ни соберется толпа народа, смотришь, и панские слуги тут же с плетьми и палками, разгоняют их, как овец. Устраивается ли на селе пирушка, панские шпионы уже доносят пану, что хлопы собрались на совещание, опять разгоняют их и не принимают от них никаких разъяснений. У кого из поселян увидят оружие, отберут, а захочет сопротивляться, расстреляют без суда. Коронный гетман, по своем прибытии, тотчас же издал универсал к народу, чтобы все бежавшие в Сечь к Хмельницкому воротились домой, если не хотят поплатиться семьей и имуществом. И странное дело, как только он издал универсал, побеги увеличились, целые толпы бежали на Запорожье, особенно из панских поместий с левого берега. Оставшиеся у панов хлопы угрюмо смотрели на своих притеснителей и втайне принимали у себя каких-то богомольцев, странников, юродивых, нищих. Эти бродяги предсказывали, что скоро придет Богдан с запорожцами и тогда, стоит только захотеть, мигом можно избавиться от панов. Так прошли и февраль, и март. Коронные войска все еще собирались, паны не очень-то торопились. По случаю предстоящей войны они чуть не каждый день задавали пиры.

Настал и апрель. Пришло известие, что Хмельницкий уже собрал войско и думает расположиться между реками Тясмином и Днепром. Потоцкий собрал военный совет. На этот совет приехал и Калиновский; в нем участвовал и двадцатишестилетний сын коронного гетмана Стефан Потоцкий, были и Стефан Чарнецкий, и Шемберк, и много еще благородного шляхетства.

Калиновский предложил не медля двинуться на неприятеля:– Нам не надо терять времени; если мы пустим его вглубь Украины, силы его удвоятся, к нему пристанут казаки и хлопы. Он занял позицию между Тясмином и Днепром, но мы должны его оттуда вытеснить и разбить в открытом поле.