Нищета. Часть вторая, стр. 44

Керван взял Клару на руки. Тело было холодное, но еще гибкое. Старик закрыл люк, захлопнул церковную дверь и зашагал за сыном, держа на привязи радостно прыгавшего пса. Только у дома священника собака попыталась вырваться. Ее чутье, правильно понятое нелюдимым стариком, спасло девушку.

Если судьба все время сталкивала Бродаров с Руссеранами, то Кларе суждено было находить убежище в подземельях. В преданности простых людей есть прозорливость, подобная инстинкту животных. Дареки догадывались, что только в их пещере Клара будет в безопасности.

Гутильда уложила Клару на свою постель и поспешно приготовила оживляющее питье. Но холодные и плотно сжатые губы девушки невозможно было разомкнуть.

Наконец под воздействием резко пахнущих благовоний, сжигаемых в курильнице, на лбу Клары выступили капельки пота. Она была жива. Полудикая девушка, ухаживавшая за ней, спасла ее от смерти, как раньше ее спасли юные бродяги… Первый взгляд Клары упал на Гутильду, подругу ее детства, и она, рыдая, протянула к ней руки.

— Вам нельзя говорить, — предупредила Гутильда. — Потом вы нам все расскажете, а сейчас надо отдохнуть. Выпейте-ка это!

Клара повиновалась. Закрыв глаза, она вспоминала, как еще малюткой, держась за руку дяди, приходила в пещеру Дареков. Старики беседовали о целебных травах, а она играла с Гутильдой, которая не по-детски серьезно рассказывала, как бабушка завещала ей золотой серп.

Керван молча смотрел на Клару. Еще в те далекие дни он полюбил эту веселую черноглазую девочку, появлявшуюся в их пещере, словно луч солнца… Теперь она вновь была здесь, закутанная в покрывало, которое чуть не превратилось в ее саван, и Керван глубже, чем когда-либо, таил свою любовь. Под кровом его родных девушка была для него священна вдвойне.

В свою очередь и Клара относилась к застенчивому юноше иначе, чем к остальным. Она любила слушать, как он поет старинные баллады, дошедшие от далеких предков. Иногда, если в семье рождался еще один бард, к этим песням добавлялись новые строфы…

Лежа на постели, сложенной из листьев и еще хранившей запахи леса, Клара в полудремоте вспоминала о минувших днях.

На рассвете звонарь обнаружил, что церковная дверь взломана. Но после тщательного осмотра выяснилось, что ничего не пропало, и таинственный случай объяснили вмешательством злых духов. Новый священник, лишь недавно окончивший семинарию, трижды, во главе торжественного крестного хода, обошел всю деревню под звуки гимна усопшим: «Dies irae, dies illa» [32]. Жители, дрожа от страха, следовали за процессией; после смерти аббата Марселя им еще чаще, чем раньше, чудились голоса Клода и Клотильды, упрашивающие помолиться за них.

Лишь одни Дареки знали, в чем дело, но они были слишком хорошо знакомы с местными верованиями, чтобы открыть правду. Они не сочли нужным даже сообщить Кларе о смерти дяди, особенно когда узнали обо всем, что ей пришлось пережить. Окружив девушку, все с ужасом слушали рассказ о происшествиях, заставивших аббата Марселя похоронить племянницу заживо, и повторяли: «Оставайтесь у нас, тут вы в безопасности, мы сами будем хлопотать всюду, где нужно».

Клара не забывала про девочек, томившихся в приюте, и вздрагивала при одной мысли об их участи; но как их спасти?

— Возможно ли, — спрашивал старый Дарек, — что так трудно добиться правосудия?

И Клара, в которой пробуждался дух протеста, отвечала ему:

— Знаете ли, дядюшка Дарек (впрочем, вы же не читаете газет), что о каждой казни пишут: «Правосудие наконец свершилось»… И вот оно свершается уже давно, а между тем бедняки вынуждены по-прежнему тщетно взывать к нему…

Такого же мнения придерживался и Керван; его ум был взлелеян старинными песнями о справедливости. Но сейчас он думал о другом: словно звезды в ночи, ему сияли черные глаза Клары.

Девушка не сердилась на покойного дядю: ведь она сама видела, как в его душе горячая любовь к ней боролась с не менее пылким фанатизмом. Что мог поделать несчастный старик, чье сердце раздирала невыносимая боль?

— Он теперь успокоился, — говорили ей Дареки, — он больше не страдает.

Силы у Клары все прибавлялись; ей уже разрешили сидеть. Семья собралась вокруг нее, чтобы обсудить положение.

— Если б я нашла Анну Демидову, — сказала Клара, — она помогла бы мне. Анна говорила, что в марте поедет в Англию. Теперь февраль, значит я успею ее разыскать.

— Нет, вам нельзя ехать, мадемуазель Клара! — возразил Керван. — Оставайтесь с моими родителями и сестрою. Я отправлюсь сам, разыщу эту Анну, хоть на краю света, и передам вам все, что она скажет.

Когда юноша говорил это, в сердце его звенела песня; его синие глаза поблескивали, как глаза волчонка. Клара, не послушавшаяся Филиппа, послушалась Кервана. Ведь они вместе, еще детьми, распевали баллады…

Без денег, в чем был, спрятав на груди веточку омелы, сорванную для него Кларой у входа в пещеру, юноша отправился пешком в далекий путь. Он сделал это в наш цивилизованный век точно так же, как это делали во времена Гюкадарна и Мерлина [33].

Их было двое, скитавшихся по свету: Керван и Бродар. Один искал Анну Демидову, а другой — место, где он мог бы укрыться со своими дочерьми…

XXVIII. Ивон

Следуя по течению Роны от Лиона до Сент-Этьена, среди лесистых холмов можно увидеть странные бревенчатые постройки, похожие не то на древние укрепления, не то на корабли или на огромные гильотины. При неверном свете луны они кажутся призрачными. Это — шахтные вышки; на них укреплены огромные блоки, через которые перекинуты канаты, служащие для подъема бадей с углем нагора и для спуска порожних бадей в забой. Листва, земля, лица людей — все здесь покрыто черной пылью; ею пропитан воздух, ею полны легкие шахтеров.

По вечерам, выбравшись на поверхность земли, словно стаи крыс из нор, утомленные углекопы, сгорбившись, тяжелыми шагами молча расходятся по домам. Они торопливо едят, мечтая только об отдыхе, и бросаются в жалкие постели, спеша поскорее забыться сном — ах, почему не вечным? Они лишь смутно представляют себе, что, пока они от зари до зари работают — другие люди веселятся и что они находятся во власти этих людей, как бараны — во власти мясников.

Углекопы подолгу терпят, обессиленные, измученные, разбитые безмерной усталостью. Потом внезапно, как быки на бойне, они приходят в неистовство. Грозная стачка охватывает шахты, но на головы бастующих опускается дубина нужды, еще более тяжелая, чем раньше, и все снова затихает…

К тому времени, когда мы с читателем переносимся в Сент-Этьен, там появился еще один углекоп с семьей.

Ивон Карадек нашел работу без особого труда: у него были прекрасные рекомендации. По-видимому, он давно не работал в шахтах, так как первое время под землей ему явно было не по себе. Казалось, он колебался, когда наступал момент входить вместе с другими в клеть и спускаться в зияющий черный колодец. Ивон закрывал глаза, чтобы не видеть, как вышка с головокружительной быстротой уходит вверх, а отверстие шахты над головой все суживается, превращаясь в конце концов в светлую точку. Но, наделенный мужеством и твердой волей, он вскоре привык к шахте.

Вечером Ивон возвращался домой, до крайности усталый, но счастливый, что идет к дочерям. Их у него было трое: старшая, восемнадцати лет (выглядела она взрослее), и еще две девочки. Можно было подумать, что Карадек не встречался со своими детьми целую вечность: каждый раз, вернувшись из шахты, он не мог ими налюбоваться. Средняя, Софи, только что оправилась после опасной болезни; старшая казалась такой хрупкой, что тяжелая работа была ей явно не под силу. Только младшая, свежая, как майская роза, была крепче и жизнерадостнее своих сестер. Ее звали Луиза, но так как она была еще совсем ребенком, ее переименовали в Луизетту.

Семья Карадеков жила на третьем этаже старого дома на узкой и темной улице Демонто. Они столько выстрадали, что и в этом жалком жилище, нуждаясь порой в самом необходимом, чувствовали бы себя счастливыми, будь и Огюст с ними. Но брат не отвечал на письма, хоть им было известно, что он находился в Париже.