Нищета. Часть вторая, стр. 126
Де Мериа, понемногу поправлявшийся, уже давно читал газеты, которые ему доставлял врач. Попалась ему на глаза и заметка о похождениях Лезорна. Обхватив руками голову, граф крепко сжал ее, пытаясь рассеять туман, все еще заволакивавший его сознание. Наконец он уразумел, в чем дело, и, потрясенный, уставился на поразившие его строки.
Княгиня Матиас с мужем, успокоенные оправдательным приговором по делу о приюте (теперь им нечего было бояться), вернулись в Париж, где под руководством новой начальницы дела дома призрения неимущих девушек шли как нельзя лучше.
В тулонской каторжной тюрьме заключенные живо интересовались «тайной кабачка»; смеялись над теми, кто туго соображал, но и сами вряд ли могли разобраться, где зарыта собака.
LXXIX. Реабилитация
На этот раз отрицать, что Лезорн жив, не было возможности: долговязый Адольф, давно его знавший, категорически утверждал, что Эдм Паскаль — это Лезорн. Дело Бродара пришлось пересмотреть. К несчастью, «правосудие» уже свершилось, и голову Жака никак нельзя было водворить на прежнее место. Впрочем, казус произошел не в первый раз и, наверное, не в последний.
Господину N., совсем одряхлевшему, оказалось не под силу вести дополнительное следствие; оно было поручено знакомому нам молодому Феликсу. Обстоятельства дела распутали; заговорили о реабилитации.
Однако во Франции реабилитация (это мало кому известно) не сопровождается публичным заявлением о невиновности осужденного, о том, что он подвергся наказанию по ошибке. Нет, реабилитация по суду — простая формальность, имеющая целью предотвратить неприятности, которые могут постигнуть жертву судебной ошибки. Но казненному Бродару уже никакие неприятности не грозили… Не было в живых и его сына. Клара Буссони, почти утратив рассудок, лежала в тюремном лазарете; ей грозил штраф за то, что она вышла замуж под чужим именем, и брак ее был признан недействительным. Анжела опять томилась в Сен-Лазаре за нарушение правил полиции нравов: ведь она больше года не являлась на регистрацию. Ее друзей осудили по другому делу, и повода пересматривать его не имелось: ведь процесс тех, кто «оклеветал» руководителей приюта, не был связан с процессом Лезорна.
Все же дальнейшее пребывание в доме призрения князь и княгиня Матиас сочли небезопасным для себя: тучи вновь собирались над ними. Какая жалость! Ведь князь уже заметил двух-трех хорошеньких девушек, которых намеревался лично «призреть»… Но однажды, любуясь воспитанницами, гулявшими по саду, он услышал, как одна из них сказала другой:
— Так это князь Матиас? Я его знаю: в день убийства Обмани-Глаза он заходил рано утром в его лавку.
На лбу у негодяя выступил холодный пот: то была девочка с улицы Шанс-Миди! Княжеская чета не стала больше медлить и уехала на другой же день.
Лондон казался теперь Эльмине и Николя недостаточно надежным местом, и они с тревогой обсуждали, куда податься. Аббат Гюбер выручил их, почтительно пригласив навестить его в Риме, где их ждало папское благословение и прочие знаки внимания за совершенные ими добрые дела. Очень довольные, считая, что им вновь повезло, они выехали в Рим, где думали обрести полную безопасность. Аббат Гюбер встретил их еще более довольный: церковь получила наконец возможность избавиться от серьезной опасности, грозившей им в лице набожной княгини и ее достойного супруга. Они девались неведомо куда, и никто больше ничего не слыхал о них.
После непродолжительного судебного разбирательства Лезорна приговорили к бессрочным каторжным работам. Судьям уже наскучили все эти Бродары и Лезорны: возникло опасение, как бы не появились еще новые. Не было ли тут мистификации? Но, кроме Филиппа, его братьев и вдовы Микслен, больше никто не интересовался этим делом. Любопытство публики пресытилось раньше, чем она постигла смысл всего происшедшего. Сюжет драмы, в которой роли играли Бродар и Лезорн, был так запутан! Стоило ли напрягать ум, чтобы разобраться в нем? И как только Лезорн вновь очутился в Тулоне, все было окончательно предано забвению.
Старый граф Моннуар и его правнук с нетерпением ждали выхода бывшего тряпичника на свободу. Малыш, теперь такой же серьезный, как и прадед, заменял дядюшку Гийома в книжной лавке. Ему хотелось сохранить ее для приемного отца; к тому же она давала им средства к существованию. Иногда, задумываясь над несправедливостью и преступлениями общественного строя, Малыш восклицал, совсем как сын гильотинированного:
— Вот что такое социальный вопрос!
Года через два после описанных событий для богатых бездельников нашлось занятие: они наперерыв состязались между собою, стремясь овладеть сердцем некоей красавицы, неведомо откуда явившейся. За полгода она успела разорить не только старого глупца, близость с которым принесла ей известность, но и двух великосветских юнцов, по уши влезших из-за нее в долги. За золотистый оттенок белокурых волос эту красавицу прозвали «Златокудрой».
У нее была компаньонка, пожилая женщина, уже наполовину седая. Лицо ее всегда было угрюмо, глаза горели мрачным огнем, словно ей не давала покоя какая-то тайная мысль. Иногда эта женщина (ее звали Катрин) обменивалась со Златокудрой многозначительными взглядами.
— Эта старуха — демон, стерегущий душу прекрасной грешницы! — заявил один франт из католических кругов. Другой щеголь утверждал, что это старая колдунья, находящаяся в услужении у красавицы.
Матери и жены проклинали красотку с каменным сердцем. Она заставляла тратить на себя безумные деньги и умело разжигала страсти своих поклонников, то доводя их до белого каления притворной пылкостью, то с холодным презрением развевая их надежды, словно пепел по ветру. Уже несколько человек застрелились из-за нее, но Златокудрая осталась равнодушна к этому. Холодная, бесстрастная, она только улыбалась, узнав о разорении или смерти очередного возлюбленного.
«Эта женщина приносит несчастье!» — говорили о ней. Но тем неотразимее становились ее чары. Так огонь притягивает мотыльков… И чем вероломнее бывала Златокудрая, тем большей страстью пылали ее поклонники.
Раза два в неделю у нее бывали приемы, и она вдоволь могла любоваться, как другие кокотки выманивают подарки у молодых и старых вертопрахов. Иногда Златокудрая устраивала ужины, на которые приглашались только мужчины.
Как-то раз виконт де ла Фай, один из завзятых прожигателей жизни, увивавшихся за Златокудрой, привел к ней своего друга, который лишь недавно оправился после тяжелой болезни. Это был лысый мужчина с потухшим взглядом и развинченной походкой; он казался шестидесятилетним стариком, хотя был гораздо моложе. Граф де Мериа — это был он — лишь недавно вышел из психиатрической лечебницы; жил он на деньги, которые бросала ему, как подачку, жена, не желавшая его видеть.
Ни один мускул не дрогнул на лице Златокудрой, когда она услышала имя графа. Она спокойно взглянула на гостя, но ее лицо слегка порозовело; румянец впервые появился на ее всегда бледных щеках. Недаром про Златокудрую говорили, будто она побывала на том свете; хоть в этот вымысел и трудно было поверить, но он придавал ей еще большее очарование.
Усевшись за стол, все фаты и хлыщи из кожи вон лезли, стараясь блеснуть остроумием, и глупость их становилась еще заметнее. Де Мериа часто запинался в поисках нужного слова; после душевной болезни ему стоило больших усилий связно излагать свои мысли. Все же, увидев Златокудрую, этот живой труп несколько расшевелился: она смутно напомнила ему кого-то.
— Я знавал девушку, у которой волосы были такого же чудесного цвета, — заметил он. И, как это свойственно маньякам, несколько раз повторил, растягивая слова: «Чу-уде-сного цвета! Чу-уде-сного цвета!»
— Вот как? — равнодушно отозвалась Златокудрая.
— А я вижу такой цвет волос впервые, — сказал Феликс. — Впрочем, нет. Мне вспоминается фреска в одном приюте, сейчас уже закрытом…
— Вы говорили о доме призрения неимущих девушек? — вмешался кто-то. — Да, я тоже видел эту фреску. На ней изображена девушка с распущенными волосами; она убегает от святых с довольно-таки подозрительными физиономиями. Один из них немного похож на господина де Мериа.