Нищета. Часть первая, стр. 93

— Кроме меня, моя милая! Ее лицо не в моем вкусе. К тому же сейчас маркиза, как видно, чем-то очень взволнована. Это ее отнюдь не красит — она бледна как полотно.

Валентине стала так плохо, что ей пришлось выйти из-за стола.

— Что с тобой? — Допытывался Гюстав. — Что с тобой? Успокой меня, ты же видишь, в какой я тревоге! Ведь вся моя жизнь — в тебе!

— Право, ничего! Не волнуйтесь, — ответила несчастная, пытаясь улыбнуться, — на свежем воздухе мне будет лучше. Вы слишком добры, право, чересчур добры ко мне. Я не заслужила этого, вы не должны так сильно меня любить! Вы заблуждаетесь на мой счет, плохо знаете меня… не видите моих недостатков…

— Недостатков? Нет, это просто очаровательно! Ладно, женушка, я перечислю ваши недостатки, во-первых, вы гордячка, хотя гордиться вам нечем: ведь вы и некрасивы, и глуповаты… Вы эгоистка, как всем хорошо известно, и вам не свойственно человеколюбие; вы лишены эстетического чувства; но самый большой ваш недостаток в том, что вы немилосердно жестоки к бедному хворому Гюставу: не собираетесь подарить ему наследника, а он-то уже вообразил себя счастливым отцом… — Маркиз взял ее руки в свои. — Господи! Твои пальчики холодны, как у мертвеца.

— Отведем ее в спальню, — сказала подошедшая на цыпочках Нанетта, — ей нужен покой. Вспомните о ее положении, господин маркиз, и не волнуйтесь. Подите лучше к графу Полю, а то ваше отсутствие и его встревожит..

— Да, — добавила Валентина, — оставьте меня. Мне надо немного отдохнуть. И извинитесь за меня перед гостями.

Огорченный Гюстав покинул жену.

Когда Валентина очутилась в своей бывшей комнатке, где все напоминало ей о юных годах, когда ее уложили в знакомую девичью постель и она взглянула на образок, подаренный ей в день первого причастия, с благочестивой надписью золотыми буквами: «На память верующей», — чувство вины охватило ее с еще большей силой. Она разразилась рыданиями. Нанетта чуяла какую-то беду, но ни о чем не спрашивала.

Вдруг маркиза оттолкнула экономку и села на постели, отбросив назад тяжелые белокурые косы.

— Оставь меня! — воскликнула она. — Не дотрагивайся до меня! Прикосновение ко мне тебя осквернит. Ты не знаешь, что я — падшая женщина!

— Говорите тише, — сказала Нанетта, прижав к груди голову Валентины и гладя ее, — говорите тише, а еще лучше — помолчите, я не хочу ничего знать.

— Нет, нет! — продолжала молодая женщина, все больше и больше волнуясь. — Нет! Ты заменила мне мать, и тебе я должна во всем признаться, чтобы ты с отвращением от меня отвернулась. — Словно обезумев, она била себя в грудь и кричала: — Довольно с меня похвал! У меня от них сердце кровью исходит! Пусть кто-нибудь бросит мне в лицо проклятие, которое я заслужила! — Она вскочила и кинулась на колени перед Нанеттой. — Знай же, моя показная добродетель прикрывает грех: я — любовница Пьера Артона!

— О, Господи, — послышался в коридоре бас графа Поля, — я думал, что этому охотничьему рассказу конца не будет. Скажи-ка, Жан-Луи, ты не видел моего зятя. Ага, вот он… Подслушиваете у дверей? Говорите что с Валентиной — ничего особенного, а сами волнуетесь за нее и идете…

— Тише, тише! — перебил Гюстав. — Она спит, не будем ее беспокоить.

Маркиз взял тестя под руку и увел в сад. На висках Гюстава выступили капельки пота; он был бледен как мел. Действительно, в нем что-то умерло в этот миг… Однако он сохранил наружное спокойствие. Проходя парадным двором, они встретили Жана-Луи. Тот спросил:

— Нешто и вы, господин маркиз, захворали, как моя молочная сестрица?

Граф взглянул на зятя и в испуге остановился.

— Да в уме ли ты, мой бедный друг? Можно ли так волноваться из-за пустяка?

— Вы правы, женское нездоровье часто бывает вызвано пустяками. Я волнуюсь не из-за этого. Мне нужно сегодня вечером уладить одно важное дело. Мой секретарь… не приехал; значит, мне необходимо быть с Сен-Бернаре. Позвольте мне, милый отец, покинуть вас и оставить Валентину на несколько дней на ваше попечение. Скажите ей, что завтрашнее торжество в Сен-Бернаре отложено; пусть она отдыхает, пока я приеду и заберу от вас мое сокровище.

— О да, она настоящее сокровище! — воскликнул граф с трогательным простодушием.

Гюстав пожал ему руку и поспешил на конюшню, где собственноручно оседлал свою верховую лошадь.

Глава 28. После праздника

В воротах маркиз вновь повстречал Жана-Луи, но не обратил на него внимания. Горящий взор Гюстава, устремленный вперед, словно хотел преодолеть расстояние, отделявшее Рош-Брюн от Сен-Бернара.

— Постой-ка, сударь! — воскликнул молодой мельник, подбежав к Гюставу и схватив под уздцы его лошадь. — Если вам нужен человек, готовый пойти за вас в огонь и в воду, — возьмите меня!

— Кто вы? — спросил маркиз, по-прежнему уставившись взглядом в одну точку.

— Друг Рош-Брюнов и Бергоннов, — ответил Жан-Луи, вскакивая на круп лошади позади Гюстава. — И знатные люди, ежели с ними стрясется беда, иногда нуждаются в дружбе мелкой сошки. Вот почему я еду вместе с вами.

— Беда? Откуда вы узнали?

— Ваше лицо ясно говорит о ней.

— Спасибо. Но разве вам известно, куда я еду?

— Нет, но это все равно.

— Я еду драться на дуэли с одним человеком.

— Тем более мне нужно сопровождать вас.

— Ладно, спасибо. Я беру вас в секунданты. Дуэль будет не на жизнь, а на смерть.

— Черт возьми, сударь! Это серьезное дело — убить человека.

— Тем не менее либо он, либо я должен остаться на месте.

— Я его не знаю, и пусть лучше это случится с ним. Но скажите, сударь, нет ли способа поладить миром?

— Нет.

Тон, каким это было сказано, не допускал возражений. Наступило долгое молчание; затем Жан-Луи снова попытался завязать разговор:

— Скажите, господин маркиз, кто же будет продолжать затеянное вами дело, если вы умрете? О нем у нас ходит немало всяких толков; но я-то лично понял, чего вы хотите добиться. Вы, скажу по чести, хороший человек, и ваша жизнь нужна всем, кто вас любит. Ставить ее на карту так, здорово живешь, по-моему, глупо.

— Конечно, глупо. Но что же делать — жизнь иногда превращается в трагикомедию…

— Если вы умрете, наследники продадут ваши фабрики, и они попадут к какому-нибудь выжиге. Вы вложили в дело свое сердце, а те, кроме корысти, ничего не знают.

— Это мне безразлично.

— Между тем, сударь, вы заботились об общем благе, вы подавали пример всему нашему сословию, как надо делать людям добро. Когда в стойлах ничего нет, — говорит дядюшка Ватерло, — лошади грызутся между собой. Вы подкинули сенца в стойла, и сен-бернарские коняги перестали грызться. Вы помогли бедным понять, что они должны любить и выручать друг друга, вы стали учить их детей. Вот я, к примеру, неграмотный, и это очень для меня огорчительно; а если бы рядом с нашей деревней жил такой помещик, как вы, то и для меня, и для моих односельчан жизнь сложилась бы иначе. Потому я и повторяю: не следует делать того, что вы сейчас задумали.

— Да?

— Когда дерево валится, оно гибнет не одно: и плющ, что обвивает его ствол, и гнезда в его ветвях, и муравейник между его корнями — все это тоже гибнет.

— Куда вы клоните?

— Я хочу сказать, что нехорошо рисковать жизнью, когда она нужна стольким несчастным.

— Несчастным? Сейчас мне нет дела до них. Я решил продать Мадозе и фабрики, и землю. Несчастным. Да есть ли кто-нибудь несчастнее меня?

— Однако, господин маркиз, нынче утром вы были вполне счастливы. Вы каким были, таким и остались; может, вам только показалось, что стряслась беда?

— Да, многие беды — только кажущиеся, но вместе со мной пострадают и другие люди. Ведь если дереву не хватает солнечного света, оно гибнет, и вместе с ним гибнут все, кому оно дает пищу.

— Верно.

— Допустим, Жан-Луи, что я — дерево, о котором вы говорили, и что мое солнце погасло; разве не вправе я убить того, кто его погасил?

Хотя Жан-Луи и любил пофилософствовать, вопрос маркиза привел его в замешательство. Он призадумался.