Нищета. Часть первая, стр. 71
Свеча догорела и погасла. Луна заливала волнами серебристого света безмолвные развалины; словно чей-то огромный золотой зрачок, глядела она в окна, за которыми сейчас лились горькие слезы. Кругом царило тягостное безмолвие; слышалась лишь вечная жалоба сверчка, трещавшего за камином. Ночной ветер стих; небеса дышали торжественным и безмятежным покоем.
Какое огромное и подчас унизительное различие существует между природой и тем, кто осмеливается считать себя за властелина! Когда внутренние бури потрясают человеческую душу, когда скорбь, играя на ее натянутых струнах, исторгает из нее звуки, полные отчаяния, этот набат сердца, — в бесстрастной природе все идет своим чередом. Она разливает вокруг себя мир и тишину, раскрывает свое широкое лоно для всех, кто нуждается в защите и отдохновении, дарует им благодетельный сон и убаюкивает всех под своей молчаливой сенью; лишь людское горе она не в состоянии усыпить…
И действительно, этой ночью в Рош-Брюне никто не спал. Граф почти до утра писал письма; Валентина не могла уснуть, обливаясь слезами. Нанетта просидела с нею до полуночи; потом экономке захотелось побродить по дорогим ее сердцу развалинам, с которыми ей предстояло разлучиться навсегда. Бедная женщина родилась здесь; ее первый сознательный взгляд был брошен на эти потрескавшиеся и почерневшие стены; ей знаком был каждый уголок этих просторных покоев, высоких зал, под гулкими сводами которых жалобно звучали ее шаги. Она с грустью смотрела на высеченные из мрамора гербы, пощаженные революцией и временем; этим гербам предстояло вскоре упасть под ударами тех, что сровняет замок с землей.
— Еще немного, — сказала себе Нанетта, — и все будет кончено. Рош-Брюн разрушат! Рош-Брюна не станет! Ах, если бы моя жизнь не принадлежала графу и его дочери, я бы заперлась в Восточной башне и стала бы ждать, пока разрушители не погребут меня под ее обломками! — Помолчав, Нанетта продолжала: — Я согрешила, тяжко согрешила: я пожелала себе смерти. Прости меня, Боже!
Она вошла в часовню. Это место, чтимое всеми, пробуждало и в ней религиозное чувство, чувство, извращенное теологами-догматиками, но живучее, неистребимое в простых сердцах и в возвышенных умах, не угасающее в них до самой могилы. Религиозность свойственна человеческой природе; доказательство тому — жаркое стремление к идеалу, которое обуревает мыслителей, побуждая их к прогрессу. Нанетта почерпнула из религии все, что в ней есть хорошего — искреннюю веру и поэзию.
Лунный свет местами озарял полуразрушенное святилище. Осенний ветер, врываясь в окна, вихрем кружил сухие листья, сметал их в углы и к подножиям колонн, где они лежали вместо бархатных подушечек, на которые некогда опускались колени благородных и знатных дам…
Вдоль стен часовни наполовину развалившихся гробницах покоился прах поколений Рош-Брюнов. Обомшелые мраморные надгробия и надписи на них свидетельствовали о том, что все на свете — суета сует.
Смерть пряталась под развалинами, а те в свою очередь укрывались под зеленым плащом, сотканным природой.
Обычно Нанетта боялась входить в часовню, но сейчас, убитая горем, она не обратила ни малейшего внимания на игру света и тени, придававшую причудливый вид гробницам, исковерканным временем. Склонившись ниц на разбитых ступеньках алтаря, бедная женщина обратилась с горячей мольбой к Богу, перебирая четки, она прочла все известные ей молитвы и, наконец, сломленная усталостью, заснула.
Утром Валентина застала ее в часовне. Свернувшись клубочком, Нанетта спала, положив голову на обломок колонны и не выпуская из рук четок. Опустившись на колени рядом с нею, Валентина стала молиться, ожидая ее пробуждения.
Граф еще на рассвете куда-то уехал, оставив огорченным женщинам записку, чтобы успокоить их.
Глава 21. Осечка
Было ненастное осеннее утро, хмурое и холодное.
Шел дождь. Нанетта отправилась в Иссуар, якобы для того, чтобы обратиться за помощью к каким-то друзьям, а на самом деле, чтобы попытаться умолить Мадозе обождать еще хоть несколько дней. Люси, никому не сказавшись, тоже куда-то уехала.
Граф, Валентина, тетушка Алар и Жан-Луи, расстроенные вконец, сидели в опустевшей комнате девушек. Всю мебель уже погрузили на тележку, готовую тронуться к мельнице дядюшки Алара, который решил оказать гостеприимство своему бывшему хозяину.
— Одиннадцать часов, — грустно промолвил граф, — пора! Нечего ждать Нанетту и Люси! Они питают напрасные иллюзии. Если я ничего не смог добиться, то чего же ждать от них? Разве Нанетта сумеет красноречивее просить за своих хозяев, чем я просил за свою дочь? Надо оставить замок… — Он взял Валентину за руку и медленно добавил: — Дитя мое! Прости, что я не сумел сохранить для тебя отчий кров… Я безрассудно растратил свое наследство. — Я — жалкий человек… Прости меня!
Валентина бросилась в его объятия, и их слезы смешались.
— Отец, — ответила она, — ты ни в чем не виноват передо мною. Я люблю и уважаю тебя, и если ты будешь так же мужественен, как я, то мы еще заживем счастливо. Мне всегда будет хорошо с тобой и Нанеттой. Мы начнем трудиться, бог нам поможет. Пойдем же, пусть этот человек не застанет нас здесь!
Они вышли. Жан-Луи, молочный брат Валентины, шел впереди, неся ружье графа; рядом бежали собаки, время от времени поворачивая морды, чтобы удостовериться, идут ли за ними хозяева. Шествие замыкала тетушка Алар, унося в огромной корзине и в переднике все, что, по ее разумению, представляло хоть какую-нибудь ценность.
Во дворе граф Поль остановился.
— Прощай, Рош-Брюн! Прощай! — воскликнул он, обернувшись к часовне, где были погребены его родичи, словно они могли его услышать.
Граф пошатнулся; холодный пот выступил у него на лбу. Он был вынужден присесть.
— Останься тут, — сказал он Жан-Луи, — никого не пускай, пока не пробьет полдень.
Потом он поднялся и двинулся дальше. Женщины, подавленные горем, последовали за ним.
Сердце Валентины разрывалось от боли, она дрожала как в лихорадке. Выйдя за ворота, девушка долго не могла оторвать горящих глаз от величественных руин; туман окутал их легкой дымкой, словно пытался скрыть от ее опечаленного взора. Теперь, когда рвались тысячи ранее незаметных нитей между нею и этим старым поместьем, Валентина ощутила их особенно живо. Неведомое открывало пред нею свои сумрачные дали, и она ясно сознавала, что и покой и безмятежность, и независимость — все позади. Что станется с ее отцом и Нанеттой? Они не могли вернуть великодушной экономке даже тех денег, которые та истратила на них. Им грозила нищета. Конечно, Валентина решила не сидеть сложа руки. Но, увы, она уже теперь представляла себе, хоть и смутно, как плохо оплачивается женский труд…
Пробило половину двенадцатого. Тележка тронулась. Все было кончено! Они двинулись по сан-бабельской дороге. Кормилица, рыдая, поддерживала Валентину; девушка не могла плакать: сердце ее переполняла скорбь, но глаза оставались сухими.
Жан-Луи закрыл ветхие ворота. Они жалобно заскрипели на ржавых петлях, словно прощались с хозяевами, перед которыми им больше не суждено было отворяться; а те уходили в мрачном отчаянии, опустив голову, как первые люди, изгнанные, по преданию, из рая.
Дождь продолжал моросить, мелкий и пронизывающий, но Валентина не обращала на него внимания. Двенадцати часов еще не было… Нежели нет бога на небе?..
Когда несчастье чересчур велико, оно почти всегда приводит к неверию: человек начинает во всем сомневаться. Очевидность фактов — сильнее веры. И все же, несмотря на всю горечь переживаемых минут, смутная надежда теплилась в душе Валентины. Но покамест она все дальше и дальше уходила от Рош-Брюна, оставляя на каждом придорожном кусте клочок былых упований…
Сквозь вой ветра послышался стук колес, и вскоре на повороте появился элегантный экипаж. Это г-н Мадозе вместе в подвыпившими приятелями явился, чтобы вступить во владение Рош-Брюном. Завидя печальную процессию, делец велел кучеру ехать шагом. Поравнявшись с Валентиной, платье которой было мокро от дождя и забрызгано грязью, он громко сказал: