Нищета. Часть первая, стр. 31

В сквере у башни Сен-Жак, где когда-то беззаботно играли дети, его глазам предстал ужасный ров, сплошь заполненный умирающими и ранеными, которых свалили туда вперемежку с трупами.

Несчастные корчились в судорогах, обожженные известью; Бродар видел их окровавленные тела, мертвенно-бледные лица, простреленные лбы; до него доносились крики, вырывавшиеся из ртов, рассеченных сабельными ударами… Глядя на эти судорожные движения, слыша эти вопли, солдаты, закапывающие ров, остановились.

— Среди них есть еще живые! — сказал сержант.

Офицер, руководивший погребением, ответил тоном заправского могильщика:

— Чепуха, продолжайте! Если тебе поверить, окажется, что там нет ни одного мертвеца!

Немного поодаль, возле груды трупов, Бродар заметил несколько солдат; они варили похлебку, напевая песни родного края. Одна из них поразила Жака, в детстве мать, склонившись над его колыбелью, убаюкивала его этой самой песней:

Бродар не лучше солдат понимал смысл этой наивной песни, под которую уснули вечным сном федераты, погибшие за великое дело. Но ему казалось, будто он слышит голос родной матери. И в самом деле, разве окровавленная Свобода, провожавшая жертвы вечного деспотизма старинной песней Жаков [39], не была ему родной матерью?

В полумраке тюремной камеры перед Бродаром проносились страшные картины. Он был свидетелем того, как продажные писаки и проститутки тыкали зонтиками и тростями в глаза и распоротые животы трупов; видел, как охотились за людьми на крепостных валах и в катакомбах, с факелами и свирепо рычащими ищейками; несчастные матери и жены искали тела своих близких…

О, ужас! Сколько раз в Каледонии, когда он сидел перед хижиной, залитой ярким лунным светом, струившимся с чужого южного неба, ему чудились среди деревьев скорбные тени замученных коммунаров…

Теперь Бродар был во Франции. Побежденных в майские дни [40] уже не убивали, а только сажали за решетку, но память о жертвах террора была еще свежа.

Жак обеими руками обхватил голову. Ему казалось, что он сходит с ума. К счастью, за ним пришли и вызвали на допрос к следователю. Наконец-то он узнает, в чем его обвиняют! Ведь из того, что жандармы буркнули ему во время ареста, он ровно ничего не понял: он был тогда слишком взволнован.

XXVI. Горе матери

Анжела пришла в себя только в тюрьме. Очнувшись на дощатых нарах, среди незнакомых ей спящих женщин, она никак не могла понять куда попала.

Приподнявшись, девушка огляделась и увидела большую комнату, едва освещенную привернутым газовым рожком. Здесь было около трех десятков женщин: одни лежали по углам на соломе, другие — на нарах, посреди комнаты. Некоторые арестантки, вероятно работницы, были прилично одеты, на других были лохмотья. Многие женщины безмятежно храпели, точно спали в своих постелях; кое-кто стонал во сне.

С тех пор как жизнь Анжелы стала такой необычной, ей снились до того причудливые сны, что подчас она с трудом отличала их от яви. Фигуры, смутно выступавшие из темноты, были одного и того же сероватого цвета и казались какими-то фантастическими существами. Что она делает здесь, больная, измученная? Инстинктивно Анжела пошарила вокруг себя, ища дочурку. Не найдя Лизетты рядом, она почувствовала смутную тревогу, и события, приведшие ее сюда, сразу воскресли в памяти. Тут только она поняла, что попала в тюрьму.

— Моя малютка!.. Где моя малютка?.. — воскликнула она.

Олимпия тихо плакала, скорчившись подле Анжелы. Несчастная чувствовала себя виноватой: ведь именно из-за ее неосторожности подруга оказалась в ловушке.

— Моя малютка!.. Моя девочка!.. — повторяла Анжела.

— Девочка?.. — переспросила Олимпия в замешательстве. — Бог мой! За нее не беспокойся. Он ней позаботится провидение… Я всегда верила в него. Ребенок твой в безопасности…

— Где же он?

— У меня…

— У вас? Какое несчастье! Лизетта у вас?.. Одна?..

— Но ведь есть же соседи…

— Соседи? Боже всемогущий! Я-то знаю, что это за соседи!

Анжела ломала руки, без конца повторяя: «Одна! Совсем одна! Нет, это ужасно! Этого не может быть!» Но вдруг на ум ей пришла спасительная мысль: по всей вероятности, Амели не арестована. Она осталась там; любовник, конечно, защитил ее от агентов полиции. Анжела сказала об этом Олимпии, и та не решилась ее разуверять.

— Ведь Амели на свободе, верно? Она присмотрит за малюткой. Она же не злая девушка. Нет, конечно нет! И не злопамятна. Амели не станет сердиться на меня за то, что я вас защищала. Все это легко забывается; ведь тем, кто попал в беду, надо прощать. И потом, Лизетта — ее крестница; она должна позаботиться о девочке, раз меня нет. С моей стороны просто безумие так волноваться.

— Нет, нет, не тревожься, все уладится.

— Конечно, Амели не придется долго возиться с Лизеттой. Меня не станут держать здесь: ведь я ничего дурного не сделала, ни в чем не виновата… Я просто вступилась за подругу, и никто меня за это не осудит.

Анжела говорила в лихорадочном возбуждении. Вдруг она умолкла, заметив на одной из спящих женщин точно такое же платье, в каком любовница Николя была у Олимпии.

— Амели! Амели! — воскликнула Анжела, задыхаясь. — Нет, нет, это не она! О Боже, ведь это не она?!

Амели подняла голову и, протирая глаза, спросила, кто ее зовет.

При виде этой растрепанной головы Анжёла лишилась последней надежды. Бедняжка испугалась, как будто ей явилось привидение. Даже костлявая смерть, какою она представляется воображению простого люда, не привела бы юную мать в больший ужас. Она не могла сдержать крика.

Вся камера проснулась. Воровки, содержательницы притонов, сводни самого низкого пошиба (других полиция беспокоит реже), бездомные старухи, которых больше не пускали в ночлежку [41], проститутки, нарушившие установленные правила, — словом, вся эта накипь бульваров, снятая с них облавой, разом зашевелилась.

— Лизетта, моя маленькая Лизетта! — в смятении кричала Анжела. — Мне надо видеть начальника! Где тут начальник?

Она была вне себя. Женщины с удивлением и неудовольствием разглядывали ее.

— Чего она глотку дерет, эта индюшка? Какого ей еще начальника?

— Вся полиция сейчас дрыхнет.

— Спала бы тоже и другим дала бы покой!

— Да кто она такая, чтобы позволять себе так галдеть?

— Наверное, вообразила, что она у себя дома?!

— И без того трудно заснуть на этих подушках, словно их камнями набили. А тут еще эта дура всех нас будит!

— Если она не угомонится, придется задать ей взбучку!

— Она вполне этого заслуживает!

Но Анжела не обращала никакого внимания на брань, она попросту не слышала ее. Что ей было за дело до этих скверных женщин?

Лишь одна из них не ругалась. Узнав Анжелу, она с любопытством и сочувствием смотрела на нее. Это была та самая мастерица, что проявила столько участия к ней у мадам Регины и дала франк. Но Анжела ее не заметила и продолжала кричать: