Третья дорога, стр. 29
«Хорошо бы опять собраться всем вместе, — думал я, — чтобы и Серега, и Алик был, и Лилька. И двинуть на лыжах за город. Только обязательно всем вместе. Как раньше. А что, Алик живо примчится, если его позвать. Можно даже по почте послать ему шутливое приглашение: мол, глубокоуважаемый сэр, не соизволите ли вы явиться в ноль-ноль часов ноль-ноль минут туда-то и туда-то… Алик любит такие штуки…»
— Колька, твой ход, что ты зеваешь? — сказал Эрик.
«Надо попросить отца, чтобы он купил мне новый свитер. Хорошо бы такой, как у Эрика. Говорят, сейчас есть в магазинах законные свитера, канадские…»
Ого! Кажется, опять выиграл. Вот всегда так получается — чем меньше я забочусь о выигрыше, тем больше мне везет.
Я потянулся, стараясь скрыть довольную улыбку.
И вдруг Вадик схватил карту, которую я только что бросил на стол.
— Это что? — каким-то странным незнакомым голосом спросил он.
— Как что? — сказал я. — Черва. Восьмерка червей.
И вдруг сообразил, вспомнил, что три хода назад я сыграл так, словно у меня не было ни одной червы — наверно, задумался, отвлекся и не заметил эту несчастную восьмерку.
— Ой, ребята, извините, — сказал я. — Ошибся. Переиграем, что ли?
— Ошибся, значит? — проговорил Вадик все тем же незнакомым голосом. — И сколько раз ты так ошибался?
— Как сколько?
— А я-то, лопух, думаю, что ему так везет! А он, оказывается, ошибается…
— Да ты что?! — удивленно сказал я. — Неужели и правда думаешь?
— Эх, Колька, — не слушая меня, говорил Вадик, — уж от тебя-то я не ожидал!
— Как ты можешь?! — крикнул я. — Мы же товарищи!
— Твое счастье, что товарищи. За такие дела морду бьют, понял? Если бы я не был твоим товарищем, я бы тебя так измочалил!
— Да ты что! — повторил я. — Ты что!
Я не верил своим ушам, я просто не мог понять, что происходит, мне казалось, сейчас Вадик расхохочется и все обернется шуткой, розыгрышем.
Вадик встал, словно и правда собирался меня ударить. Его губы кривились в какой-то вымученной нелепой улыбке.
— Ошибочка? Ничего себе ошибочка, хороша ошибочка… — повторял он.
Я тоже встал, и теперь мы стояли друг против друга. Только стол разделял нас.
— Да я… Я никого в жизни никогда не обманывал!
— Так уж никого? — прищуриваясь, спросил Вадик.
— Ребята, да что вы! Да я… Эрик! Да скажи ты ему!
— Ну, признайся, старик, что смухлевал, — весело сказал Эрик, — чего там…
— Я давно уже заметил! — возбужденно, почти радостно говорил Вадик. — Давно уже заметил!
Они мне не верили!
Я чувствовал, что еще немного — и я не выдержу — закричу или разревусь от обиды, от бессилия, от невозможности доказать свою правоту.
— Ребята, честное слово…
— Знаем мы таких честных, — сказал Вадик. — На чужие деньги.
И тут я выхватил из кармана всю мелочь, какая у меня была, и швырнул на стол.
— На!
Монеты рассыпались по столу, со звоном покатились по полу. Вадик рванулся ко мне, но Эрик схватил его за руки. Он что-то кричал мне вслед, но я не слышал, я был уже в коридоре.
Разгоряченный, ошеломленный, униженный, я пришел домой, лег на диван и так лежал весь вечер, пока не вернулся с работы отец.
— Ты что? Заболел?
— Да нет, немного голова побаливает, — сказал я.
— Температуру мерил?
— Мерил. Нормальная.
После всего, что произошло сегодня в квартире у Эрика, меня даже самого удивило, как я мог говорить таким естественным, таким безразличным голосом.
Глава 11. Телефонный звонок
И вот я сижу дома один, и у меня сколько угодно времени для размышлений…
Почему мне так скверно? Почему я чувствую себя так, словно совершил предательство?
В конце концов, я не сделал ничего ужасного, — сколько я ни думаю, сколько ни перебираю в памяти свои поступки, вспоминаются только какие-то мелкие, незначительные события. И в истории с картами я прав, совесть моя чиста. Вадику я, конечно, этого никогда не прощу, с Вадиком мы теперь чужие люди — «здрасте, до свидания» — и все, это уже решено точно.
Я успокаиваю себя, уговариваю, но на душе по-прежнему скверно, так скверно, что, кажется, хуже и не бывает. И я знаю, почему. Только стараюсь не думать об этом.
И все-таки думаю…
Я вспоминаю, как разглагольствовал перед Лилькиными гостями о своем отце, я словно слышу опять свой небрежный звучащий голос, всю эту самодовольную трепотню, и меня даже передергивает от отвращения к самому себе.
Я вспоминаю, как я смеялся вместе со всеми, когда мне вовсе не хотелось смеяться, как я молчал, когда мне хотелось спорить, как я соглашался, когда должен был возразить.
Мне так нравилась независимость Эрика и взрослость Вадика, что я даже не решался спорить с ними, я боялся: а вдруг из-за этого нарушится наша дружба…
Как я раньше не понимал этого?
Нет, в глубине души я чувствовал это, я всегда чувствовал, только не хотел признаваться даже самому себе.
Товарищи… Дружба…
Как я мчался, как я торопился каждый вечер во двор, как я спрашивал Алика: «Наши собрались?». Было же, значит, что-то и хорошее, а теперь никогда уже не будет, жалко…
Утром я встретил во дворе Лильку. Она спросила меня: «Что это вы вчера не поделили с Вадимом?» — и засмеялась. Значит, и для нее вчерашнее происшествие — это только обычная ссора, недоразумение и ничего больше.
Я снова вижу перед собой вымученную незнакомую улыбку Вадика, слышу, как повторяет он в радостном и ожесточенном возбуждении: «Ошибочка, ничего себе ошибочка, хороша ошибочка…» Что ж, каждый меряет на свой аршин, ничего удивительного… Но я-то, я-то, дурак, еще оправдывался перед ним, еще объяснял, еще давал слово!..
По привычке я подхожу к окну и смотрю во двор.
У шестой парадной никого нет, пусто…
Я стою у окна и жду, когда появится в воротах высокая фигура отца. Уже давно пора бы… А может быть, опять случилось что-нибудь в институте?
Отца все нет и нет.
Сегодня в школе на перемене ко мне подошел молчаливый Витёк и, отводя глаза, точно смущаясь, сказал:
— Слушай, ты бы спросил своего отца — говорят, новое средство против рака изобрели, может, он знает…
Я знал, что такого средства нет и что отец ничем не сможет помочь, но все-таки кивнул, мол, спрошу. Я вдруг вспомнил, как в тот раз, когда притащил во двор старый журнал с анкетой, Витёк сказал: «Самое страшное — это когда человек болен и знает, что умрет». И никому из нас и в голову не пришло: а может быть, в семье у Витька и правда кто-то болен. Нас никогда не интересовало, что делается у него дома, — молчит парень и молчит… До чего же все-таки мы были безразличны друг к другу…
На улице снова потеплело, и асфальт во дворе опять стал черным. Посреди двора, возле детской площадки, за дощатым столом доминошники в пальто с поднятыми воротниками забивают козла. Торопливой, подпрыгивающей походкой проходит через двор отец Сереги.
— Зи-и-ина! Домой! Зи-и-ина! Кому я сказала! — кричит через форточку какая-то женщина.
А моего отца все нет и нет.
Для человека, когда он чувствует себя виноватым, когда ему не по себе, я не представляю наказания хуже, чем необходимость ждать. Если бы я мог исправить все вот сейчас, сию же минуту, если бы я мог доказать, я бы не знаю, что сделал ради этого!
Я ведь уверен, я чувствую, что нам еще придется столкнуться с Вадиком, наверняка придется… И уж тогда я не промолчу, я не стану посмеиваться и подлаживаться под него, я скажу все — и еще посмотрим, на чьей стороне будут ребята! Еще посмотрим!
Только бы поскорее наступил этот момент, только бы поскорее… Я чувствую себя сейчас, словно боксер, который уже приготовился выйти на ринг, а его все не вызывают и не вызывают. Кажется, еще никогда в жизни я так не торопил время…