Небо и земля, стр. 91

— Вполне…

— Раньше для того, чтобы наш агент смог пробраться в тыл противника, понадобились бы самые отчаянные ухищрения. Теперь стало неизмеримо проще: достаточно сделать удачную посадку в тылу — и агент высажен в нескольких десятках верст от фронта. Не нужно искать проводников, и дело идет гораздо лучше, чем прежде.

— Но и противник может таким же путем доставлять своих разведчиков.

— Конечно, — подумав, ответил Васильев. — Вы, должно быть, заметили, что я однажды делал такой полет с человеком, которого вы и ваши друзья невзлюбили?

— С Пылаевым…

— Да, да, именно с Пылаевым, — обрадованно подхватил Васильев, словно боялся первым назвать имя недруга летчиков.

— Мы догадались…

— Дело искусства и расчета, — самодовольно улыбнулся Васильев. — Ведь вы считаете меня хорошим пилотом?

Не дождавшись ответа, он продолжал беседу:

— Вчера я был у врача. Он осматривал меня и заявил — нервы шалят. Запретил полеты. А я получил только что приказ из штаба: необходимо сейчас же вылететь и доставить нашего агента в тыл противника. Заметьте, дело секретное, и вы о том никому из своих друзей ни слова, — спохватился он и укоризненно посмотрел на Быкова.

— Понятно…

— Я поручаю вам доставить Пылаева в тыл противника и вернуться назад сегодня же.

— Не могу исполнить приказ.

— Почему?

— Потому что я не верю Пылаеву: он может служить кому угодно, хоть черту…

— У вас нет для подобных разговоров никаких оснований, — сказал Васильев и медленно заходил по комнате.

— Вы можете, конечно, верить Пылаеву. Но я никогда не делал того, что казалось мне нечестным…

— Нечестным? Не хотите ли вы сказать это еще о ком-нибудь? — угрожающе подходя к Быкову, вскрикнул он.

— Я говорю о Пылаеве.

Васильев в упор глядел на Быкова. Кулаки его были сжаты, припухшие веки дергались, красноватые глаза слезились.

— Идите, — сказал он наконец, снова склоняясь над альбомом.

Глава тринадцатая

Присланного Николаем человека Быкову удалось устроить мотористом. Семен Попов, бывший путиловский рабочий, до того был в пехотной части, находился на передовых позициях и полным котелком зачерпнул солдатского горя. В авиационных отрядах жили обособленной жизнью, мало знали о действительном положении дел на позициях, а о солдатской жизни и того меньше. Летчики видели только фронтовые тылы, линию же фронта им удавалось разглядеть лишь сверху, с птичьего полета. И потому так жаден был Быков на расспросы, когда попадался ему человек, побывавший в самой гуще солдатской массы. Именно таким человеком и оказался Попов.

Быков только с друзьями мог делиться своими сомнениями и заботами. Взяв в руки оружие, приходилось драться, десятки раз рисковать жизнью, вылетать в самые рискованные операции, и Быков стал известным летчиком, чьи портреты печатались часто в иллюстрированных журналах. Но горька и тяжела была ему эта слава! Он ненавидел вражеских летчиков за их жестокость, за то зло, которое они причиняли беззащитным людям. Но не меньше ненавидел он и Васильева. А ведь приходилось подчиняться его приказам, встречаться с ним, разговаривать… Быков понимал, что отношения его с Васильевым добром не кончатся… Васильев был для него выражением всего строя, гнёт которого испытывал Быков смолоду.

С каким нетерпением в пасмурные январские дни 1917 года ждал он новой встречи с Николаем!..

Однажды утром, неподалеку от ангара, Попов подошел к летчику и, откозыряв, тихо сказал:

— Поговорить мне надо с вами по секрету…

— По секрету? Неприятности какие-нибудь у нас?..

— Неприятностей никаких нет…

— Почему же тогда по секрету? Ведь только о неприятном люди секретничают, а уж если у них что-нибудь хорошее случается, тут секретов не бывает.

— Напрасно вы так думаете. Иногда и хорошее известие по секрету следует передавать. Чтобы те, кому не следует, о нем не узнали.

— Если так, то секретничайте…

Быков свернул на тропинку, ведущую к проселку, рядом зашагал Попов.

— Собственно говоря, дело у меня к вам самое простое, но мне хотелось с вами обязательно поговорить, — ведь Николай Григорьев уверял, что вас обрадует весточка от него…

— Я хотел бы его увидеть.

— Он о том же просил.

— Тогда, может быть, теперь же поедем?

— Сейчас не могу, но часика через полтора закончу сборку мотора и готов с вами ехать.

Дорoгой Попов больше говорил о Васильеве и об отрядных порядках, чем о Николае Григорьеве и о предстоящей встрече.

— Вас механики и мотористы любят, — сказал Попов, обращаясь к Быкову и стирая рукавом пыль с козырька фуражки. — Им нравится, что вы независимо держитесь с Васильевым. Он, по правде говоря, вас и ваших товарищей боится. И то: из старых офицеров он один в отряде остался. А остальные — военного производства, не из дворян, а из простых людей, как вы, как Тентенников, как все мы. Поэтому Васильев нам и не верит. Ведь вот без вас случай был, Тентенников чуть не побил его.

— Кузьма мне об этом не говорил.

— Зато мы видели: не знаю, из-за чего спор между ними вышел, но должен чистосердечно признаться: поспорили они крепко. И вот…

Попов прищелкнул пальцами и, надев фуражку, продолжал:

— И вот слышим мы бас Тентенникова: «Конечно, на дуэль меня как недворянина вы вызвать не можете. Я ваших дуэльных кодексов не знаю и дворянским тонкостям не обучался. Но уж, извините, если кто меня обидит, то силу кулака моего обязательно испробует». И знаете, я удивился: Васильев нахрапист, резок, а тут вдруг растерялся и бочком, бочком в сторонку — и смылся.

— Узнаю Тентенникова. Кого невзлюбит — скрывать не станет. Он человек редкой прямоты…

За разговором и не заметили, как доехали до Черновиц. Вскоре бричка остановилась возле низкого одноэтажного дома с садиком.

Долго просидели они втроем в тесной комнате Николая. Расставаясь, Николай пообещал на будущей неделе приехать в отряд, привезти новые листовки и попутно познакомиться с товарищами летчика.

Вышло, однако, не так, как предполагали при встрече старые друзья. На другой день поутру в дверь постучали, и денщик громко сказал:

— К вам, ваше благородие, гости.

— Кого еще принесла нелегкая? — недовольно сказал Глеб.

— Меня принесла, — громко проговорил Николай, входя в комнату. Он был по-обычному весел, но Быков сразу приметил, что Николай чем-то расстроен и только старается скрыть своё волнение от Победоносцева, которого до сих пор знал только понаслышке.

Решив, что Николай хочет поговорить с Быковым наедине, Глеб тотчас встал с кровати и громко сказал:

— Вы извините, мне надо уйти ненадолго, хочу проверить, как работают в ангаре мотористы.

Николай благодарно кивнул головой. Сев на кровать Тентенникова, он сказал:

— Видишь, как обернулось дело. Условились мы с тобой вскоре встретиться — и на самом деле встреча вышла сверхскорая.

— Слежка за тобой была в Черновицах?

— Хуже: с обыском пришли. И на мое счастье, слишком долго возились, разбирая бумаги в чемоданах. К их приходу там уж ничего нелегального не было, только комплекты московских и питерских газет да десяток брошюр. И вот, представь, солдат, стоявший в дверях, понимающе смотрит на меня внимательным, обжигающим взглядом. Мне его поведение не совсем понятно, но и я с него глаз не свожу. А он вдруг отходит в сторону от двери и наклоняется, затвор на предохранитель ставит. Я тотчас сообразил, что выручить он меня хочет: понимает, чем мне арест грозит. Тихо шепчу ему: «Спасибо». Оглядываюсь, а чины предержащие бумагами заняты. Я тотчас в дверь. Выхожу из дома спокойно, не торопясь. До базара дохожу в две минуты, нанимаю извозчика — и к вам.

— Неужели они тебя не хватились?

— Минут через пять стрельба началась возле моего дома, но я, понятно, не оглядывался, сунул чаевые извозчику, он и погнал что было силы. В сорок минут до вас добрались.