Круг, стр. 44

Ванесса молчит и не знает, что сказать. Ее подозрения подтвердились, но она ничего не чувствует, внутри образовалась пустота.

– Он мне не нужен, – говорит Линнея, на этот раз мягче. – Но я хочу, чтоб ты знала. Если по правде, я не думаю, что я ему нужна. Но он хочет знать, есть ли у него шанс. Это просто вопрос самолюбия.

– Может, так было раньше, а теперь все изменилось. Он меня любит, – отвечает Ванесса.

– Ты заслуживаешь лучшего, – говорит Линнея.

– Ты тоже.

Они смотрят друг на друга, и Ванесса думает, что по идее ей сейчас должно быть плохо. Рассказ Линнеи разрушил ее жизнь. Но вместо этого Ванесса чувствует странное облегчение. И как всегда, когда дело касается Линнеи, не имеет ни малейшего представления, почему все происходит именно так, а не иначе.

Анна-Карин сосредоточенно смотрит в тетрадь с теоремой Пифагора. В другом конце гостиной сидит дедушка и листает газету. Время от времени оба они косятся в сторону кухни. Оттуда доносится звон, лязганье и стук.

– Что она делает? – спрашивает дедушка, отрываясь от газеты.

– Она хотела прокипятить столовые приборы, – отвечает Анна-Карин. – Чтобы сделать их более гигиеничными.

Дедушка аккуратно складывает газету и кладет на маленький столик рядом с креслом.

– Я знаю, надо радоваться, что у нее вдруг появилось столько энергии, – говорит дедушка.

Анна-Карин притворяется, что целиком поглощена мыслями о катетах и гипотенузе.

– Но это так странно, – продолжает дедушка. – Раньше у нее было так мало сил. А теперь – прямо не остановишь.

Он вздыхает и снимает с себя очки для чтения.

– Жаловаться, конечно, грех, – говорит он. – Это все равно, что зимой жаловаться на холод, сырость и темноту. А летом – на жару.

«Теперь ее не остановишь». Остановить не трудно. Стоит только Анне-Карин заполучить Яри, и она прекратит свои эксперименты. Она решила это окончательно и бесповоротно, когда директор рассказала им о Совете.

Но мама выглядит такой бодрой и здоровой. В ее движениях появилась сила. Она смеется, улыбается, она энергична. Насколько приятнее быть такой, чем врастать на целый день в диван, куря сигарету за сигаретой! Сама Анна-Карин теперь ни за что снова не станет тем человеком, каким была всего несколько месяцев назад.

– А мама была такой раньше, до того, как папа исчез? – спрашивает Анна-Карин.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что, может быть, теперь она снова стала такой, как была раньше, до того, как папа… все испортил?

Дедушка поднимается со своего кресла, он двигается медленно и тяжело. Он идет к дивану, на котором полулежит Анна-Карин. Она подгибает под себя ноги, чтобы дедушке хватило места.

– Порой я забываю, что ты не можешь помнить, как все было раньше, – говорит он, похлопывая Анну-Карин по коленкам и внимательно глядя на нее. – Нет, я никогда не видел Мию такой. Даже когда в ее жизни был Стаффан.

Секунду Анна-Карин колеблется: не заставить ли дедушку рассказать ей про папу. Это было бы просто, не сложнее, чем заставить Иду рассказать правду о ее речи в память Элиаса. Но Анна-Карин не может даже спокойно думать об этом. Она никогда, никогда не смогла бы так поступить с дедушкой.

– Я даже не помню, как папа выглядел, – говорит она.

Она, конечно, видела его фотографии. Некоторые из них она разглядывала так часто и подолгу, что уже, кажется, помнит моменты, когда они были сняты, хотя прекрасно знает, что просто придумала себе это. Ее память ограничена тем, что изображено на фотографиях. Анна-Карин не может представить себе папину мимику, жесты. Услышать его голос.

– Я не понимаю, как он мог взять и оставить нас, – говорит Анна-Карин.

Дедушка открывает рот, чтобы ответить, но вдруг мама в кухне начинает что-то напевать.

Анна-Карин и дедушка смотрят друг на друга.

Мама как будто слышит их разговор и хочет убедить их, что все хорошо, просто прекрасно. Она произносит каждое слово песни отчетливо, как пели раньше, и поет радостным, высоким и удивительно молодым голосом.

Но вдруг в кухне становится тихо. Ни звуков песни. Ни дребезжания посуды.

Крик разрезает тишину. Пронзительный, жалобный, он напоминает Анне-Карин что-то, уже слышанное раньше.

Дедушка вскакивает с дивана, но Анну-Карин словно парализовало. Этот крик. Когда она была маленькая, у них на хуторе были свиньи. И когда их резали…

Дедушка распахивает дверь в кухню, Анна-Карин наконец выходит из оцепенения. И торопится вслед за ним.

Мама стоит у плиты и поворачивается к ним с ослепительной улыбкой на губах. Она старательно вытирает руки о передник.

– Да что же это… – начинает дедушка.

– Я настоящая растяпа, – радостно отвечает мама.

Она протягивает к ним руки. Кожа стала темно-красной, почти лиловой. Пальцы так опухли, что кольца впились глубоко в кожу.

– Хотела достать приборы из кипятка, – говорит мама со смущенным смехом.

От дедушкиной дряхлости не осталось и следа. Он хватает мамины руки, тащит их под кран, поливает ледяной водой. Анна-Карин смотрит на огромный котел на плите, слышит булькающий звук, видит пар.

Я перестану, думает она. Я перестану. Скоро. Я обещаю.

Но в глубине души она совсем не уверена, что сможет остановиться.

III

29

Мину идет быстрым шагом по щебневой дороге к «Болотным Копям». На земле лежит пелена изморози, воздух пахнет снегом. Мину одета в лыжные брюки, пуховик, шапку и варежки и чувствует себя как борец сумо на прогулке.

В выходные она обычно спит как минимум до девяти, иногда до двенадцати. Сегодня утром она спустилась к завтраку в полвосьмого. Мама сидела за кухонным столом со своей обязательной чашкой кофе и журналом, который можно читать, только если знаешь тысячи латинских терминов. Мама подняла глаза и, увидев Мину, удивленно изогнула брови.

– У тебя что, спешат часы? – спросила она, перевернув страницу.

– Пытаюсь выработать полезные привычки, – ответила Мину, мысленно передернувшись от того, как бодро она врет.

– Мину, не обязательно всегда и во всем стремиться к совершенству…

– Мы еще собирались репетировать пьесу, – перебила Мину, чтобы как-то остановить проповедь.

– О, как мне не хватает в этом городе культурных мероприятий! – воскликнула мама и отодвинула газету. – Что за пьеса?

Мину тут же поняла, что сморозила чушь.

– «Ромео и Джульетта». По-английски.

– Вы будете ставить всю пьесу?

– Нет, только несколько сцен.

– Все равно хорошо. Только начали учебу и уже ставите Шекспира на языке оригинала. Какой амбициозный учитель. А кого играешь ты?

– Мы еще не решили. Видимо, какое-нибудь дерево.

– Ты будешь прекрасным деревом, – улыбнувшись, сказала мама.

Она поднялась из-за стола и быстро обняла Мину.

– Ну, тогда ни пуха ни пера.

Мину натянуто улыбнулась. Как только мама вышла из кухни, Мину налила в чашку-термос кофе из кофеварки, сдобрив его большим количеством молока.

И вот теперь она хлебает свой напиток, но кофеин на нее не действует. Когда Мину наконец подходит к «Болотным Копям», она чувствует себя такой усталой, что готова лечь на танцплощадку и заснуть.

И она бы наверняка так сделала, если бы Линнея уже не ждала ее. Линнея сидела на краю сцены, писала что-то в дневнике и выглядела еще более усталой, чем Мину. На ней был огромный, словно с чужого плеча, темно-синий пуховик – совершенно не в ее стиле.

Мину залезает по лесенке на сцену. Линнея не поднимает глаз.

– Привет, – говорит Мину.

– Привет, – отвечает Линнея и продолжает писать дальше.

Мину отпивает кофе, облокачивается на перила и заставляет себя не болтать, а стоять молча.

Но в голове ее продолжается бесконечная круговерть: планы, списки неотложных дел, различные варианты развития событий, которые она придумывает, тут же отвергает и заменяет новыми. Не говоря уж о тех случаях, когда она сказала что-то необдуманное или в чем-нибудь оплошала. Иногда ей вспоминаются неловкие ситуации, случившиеся сто лет назад, и она не знает, куда деваться от стыда. Как в тот раз, когда она и ее двоюродная сестра Ширин играли, что Барби и Кен занимаются сексом, и тут вошла тетя Бахар. Ширин тут же закричала, что все придумала Мину. И это было правдой. Бахар просто посмеялась, но Мину до сих пор готова провалиться сквозь землю, стоит ей вспомнить это.