Принцесса Володимирская, стр. 23

Граф встал, подошел к столу, взял с него небольшой футляр, вынул оттуда акварельный портрет замечательной работы и передал дочери.

– Какого ты мнения об этой личности? – смеясь, произнес он.

Молодая девушка пристально, как знаток, как художник, обладающий талантом рисовать сам, рассмотрела портрет.

Это был портрет красивого белокурого и голубоглазого молодого человека.

– Кто же это? – спросила Людовика.

– Разумеется, он, твой будущий муж.

Людовика вспыхнула, и яркая краска разлилась по всему ее лицу. Она опустила руку с портретом на колени и чуть не выронила его.

– Не смущайся, портрет этот принадлежит тебе. Возьми его с собою и до приезда жениха можешь проводить время, любуясь на его изображение. А приедет он не ранее как через месяц, и тогда будет ваша помолвка, подпишутся обеими сторонами все условия вашего брака, и затем вы должны ехать к нему, так как он в качестве владетельного принца должен венчаться в своей столице на глазах своего народа. На свадьбе своей ты пожалуешь меня в обер-гофмаршалы твоего двора и даже возложишь на меня орденские знаки, которые передаст тебе герцог. Таким образом, ты сразу станешь выше меня, ты будешь наследницей престола, а я останусь тем же польским магнатом, каким был и прежде; затем я уеду от тебя ненадолго и прямо на милую родину. Здесь будет запустение, здесь разве останется сестра. Этот монастырь ей годится на всю жизнь, а тебе и мне, обоим нам, надо еще жить. Ну что же ты молчишь? Скажи мне, довольна ли ты, надеешься ли ты быть счастливой?

Молодая девушка не отвечала ни слова и бросилась на шею к отцу, хотела поцеловать его, но рыдания помешали ей, и она припала лицом к нему на грудь.

– Да, это моя мечта, – выговорил граф, – давнишняя мечта, и теперь все сбывается, так как я давно обдумал и неустанно, неутомимо и упрямо вел к осуществлению. Теперь даже странно; теперь я даже как-то боюсь, становится страшно.

– Да, да, – вдруг воскликнула Людовика. – Я тоже боюсь!

– Чего же ты боишься?

– Не знаю.

– Бояться нечего, моя милая. Это просто человеческая черта, когда есть что потерять дорогое и человек знает, что он не может потерять это, то он начинает бояться той силы, которая может это отнять, а именно – сверхъестественной силы. Но таких сил, слава богу, на свете нет. Есть воля Божья, а она против нас, против тебя не будет. Провидение, так же как я, у тебя было в долгу и теперь должно отплатить тебе сторицей. Ну, иди к себе. Я займусь вот этими письмами. Через несколько дней будут здесь самые дельные юристы из города, и мы обсудим в подробностях тот документ, те бумаги и акты, по которым я передам тебе большое состояние; да, большое, очень большое! – с какой-то гордостью выговорил Краковский. – Оно было порядочное, когда я получил его от отца, теперь же моим знанием, моею настойчивостью, почти упрямством я вот в этой самой комнате, вот за этим самым столом сделал его громадным, Я счастлив, что все это будет твое. Ты знаешь ли, – живо и с блеском в глазах заговорил граф, взяв дочь за обе руки, – ты знаешь ли, что у тебя есть или будут на днях корабли, тебе принадлежащие, которые плавают теперь у берегов не только Европы, но Африки, Ост-Индии, Америки. Ну да я боюсь, что у тебя закружится голова от всего, что ты узнала. Теперь всякий день приходи ко мне по вечерам, мы будем беседовать о тебе, о твоем близком будущем. Днем я буду возиться с разными законниками и с разными уложениями и кодексами, а вечером буду отдыхать с тобою. До свидания, до завтра. Теперь мне надо проведать нашего больного отца Игнатия. Странный человек, был вечно здоров и нашел когда заболеть. Пожалуй, ему не придется быть на твоей свадьбе.

– Разве он опасно болен? – выговорила Людовика каким-то странным голосом, в котором была тревога.

Граф понял этот оттенок голоса по-своему.

Капеллан уже жил столько лет в замке, что немудрено, если все, и Людовика в том числе, любили его, тревожились о нем.

– Да, у него плохая болезнь. Он может лишиться ног. Он уже теперь не может подняться и пройти по комнате. Да вот я его проведаю, узнаю все.

Граф довел дочь до второй комнаты и передал двум служителям, которые со свечами проводили ее по коридору.

XXIII

Вернувшись к себе, Краковский быстро пересмотрел несколько бумаг на столе, выбрал одну из них, положил в карман и пошел в противоположную сторону от той, куда ушла дочь. На той половине жила сестра, а в самом углу здания помещались три горницы духовного отца.

Граф послал предварить о себе капеллана. Служитель побежал и успел доложить.

Граф нашел отца Игнатия с мало изменившимся лицом. Он ему показался на вид даже здоровее, чем был при его отъезде.

Отец Игнатий лежал в постели полусидя, прислонясь к нескольким подушкам. Около него, у самой кровати, сидела какая-то фигура, которую граф не мог рассмотреть сразу вследствие того, что на свечах, стоявших на углу, был опущен большой абажур.

– Что с вами, отец мой? Как это вы ухитрились заболеть? Я думал, что мы оба не способны болеть.

– Вот, как видите, граф, кажется, сразу заболел так, что и не встану.

– Что ж у вас?

– Нечто вроде подагры: не могу ступить на ноги.

Постепенно привыкнув к полутемноте горницы, граф рассмотрел фигуру, сидящую около кровати капеллана, и невольно слегка наморщил брови. Лицо сидевшего страшно не понравилось ему.

Лицо это некрасивое отличалось каким-то особенным скотским выражением. Маленькие щелки вместо глаз, большой рот с толстыми губами и большой нос. В особенности бросились в глаза графу громадные мускулистые руки, почти лапы.

– Подумаешь, что этот человек всю свою жизнь ворочал молотом в кузнице.

Отец Игнатий заметил взгляд графа и поспешил выговорить:

– Это мой старый знакомый, которого я выписал из города посидеть около меня. Моя прислуга все отлучалась и оставляла меня одного без всякой помощи. Если вы никогда не видели господина аббата, то это вследствие той причины, что он всегда жил в Данциге и только недавно перебрался на жительство в Киль. Простите, граф, что я без вашего позволения пригласил его в замок. Это было самоуправством больного человека.

– Конечно, конечно, – выговорил граф.

Но он снова невольно смерил с головы до ног эту фигуру, которая произвела на него самое отвратительное впечатление.

Сказав несколько слов отцу Игнатию, пожелав ему скоро поправиться, граф отправился к сестре.

Целый вечер он просидел у сестры и сообщил ей с большими подробностями, как наконец удалось ему устроить судьбу своей дочери.

Он был слишком счастлив, был даже в каком-то восторженном настроении духа и поэтому не сразу заметил странную перемену в сестре. Раза два, однако, он спросил у нее:

– Да тебе, кажется, нездоровится?

Старая графиня отвечала, что она действительно чувствует себя дурно и приписывает это беспокойству по поводу болезни своего духовного отца.

Граф не только поверил, но если бы даже сестра и не объяснила таким образом своего странного расположения духа, то и тогда он сам бы пришел к тому же заключению. Он знал, что тесная дружба связывает старую графиню с ее духовным отцом. Это был для нее единственный близкий, дорогой человек. Граф знал, что она любит отца Игнатия, конечно, во сто раз более, чем его самого.

У таких старых дев, как графиня, чувство дружбы и уважения, с примесью чего-то иного, вроде любви, было явлением самым обыкновенным этого времени.

По какой-то странной случайности все капелланы всех больших замков были всегда близкие друзья женщин, вообще обитающих в замке, и старых дев – в особенности. Под видом постоянных задушевных бесед о Боге и спасении души часто подобные друзья беседовали о совершенно иных вопросах, более чем мирских. В высшем обществе во всех странах Европы вращались и были непременными членами общества молодые и старые аббаты, на которых даже не смотрели как на духовных лиц; и немало было аббатов, у которых в одном кармане был всегда маленький молитвенник, а в другом кармане – новеллы Боккаччо.