Серебряные зори, стр. 6

Прошло еще немного времени, развиднелось настолько, что можно было различить птиц. Старый косач распустил веером хвост и, оттянув к земле упругие крылья, так что маховые перья чертили по траве, выгнув по-индюшиному шею, закружился на месте, потом сделал коротенькую пробежку. Пел он не переставая. Чуть в стороне от него токовал второй косач. По нестройному, немного шипящему голосу в нем нетрудно было узнать молодого петушка.

Я терпеливо жду, который из них первым перешагнет роковую черту, а пока наблюдаю, слушаю голоса птиц и дыхание леса. Воздух, как хрусталик, прозрачный и чистый, скрадывает расстояние. Отчетливо вижу косача: черный, белые окна на крыльях, хвост с грациозно загнутой лирой, ярко-красные брови. Редкая птица бывает так нарядно одета весной, как косач. Весь год брови у него были не особенно заметными. Но подошел март, все чаще вылетал косач на токовища, и с каждым разом, с каждым днем весны его брови становились все более похожими на цветки из пурпурного бархата.

Петухи играют. Токовик подпрыгнул и бросил вызов: «Чу…ф…ф…ы!» Он готов постоять за свои права. Клич старого бойца разносится далеко по лесу. И тотчас ему ответило несколько задиристых голосов. Старый токовик, чуть склонив голову набок, прислушался, с минуту постоял неподвижно и прочуфыкал вторично. И вот уже, взмахивая крыльями, к нему бежит молодой. Остановился, прочертив крыльями по земле, сделал почетный круг и бросился на соперника. Петухи дрались ожесточенно, постепенно приближаясь ко мне.

Возле соперников, как ни в чем не бывало, рябая самочка собирала корм и даже не удосужила их взглядом. Я давно навел ружье на птиц и только ждал момента, когда они разойдутся, чтобы одним выстрелом не убить обоих.

Косачи непрестанно наступали друг на друга, шумно подпрыгивали, били крыльями, клювами — ничейного результата в этой драке быть не могло. Молодой оказался напористым бойцом. Он ни секунды не давал передохнуть токовику. Из рассеченных бровей старого петуха показалась кровь, но токовик не собирался уступать, птицы сцепились в пестрый клубок.

Я пошевелился. Под рукой что-то треснуло. Самочка насторожилась и тревожно квокнула, но бойцы не слышали ее. Заметив меня, тетерка с квохтаньем взлетела. Голос ее был нежный, ласковый, призывный.

Следом за ней с шумом сорвался победитель. Все это произошло так быстро, что я не успел выстрелить. Старый токовик, распластав крылья, остался неподвижно лежать на земле.

Страшный клюв

Если не считать зарослей ольхи на гривке, то, кроме чахлых ивовых кустиков, по топким берегам Гнилого озера ничего не росло. Рыбаки и охотники редко заглядывали сюда, а уткам оно нравилось: вода с темно-зеленой ряской, много жучков, водомерок… На зорьке стайка крякв каждое утро прилетала сюда кормиться. На открытой воде птицы чувствовали себя в безопасности. С гривки они казались большими яркими поплавками. Утки весело плескались на отмели, опрокидывались и щелоктали илистое дно.

Стрелять? Далеко, вряд ли достану… Вот если бы вся стайка сразу окунула головы, тогда можно было бы приблизиться к уткам на верный выстрел… Я уже мечтал, как подвешу к поясу пару жирных, осенних крякуш.

«Добыть, во что бы то ни стало добыть!» — подогревал я себя.

Время шло, и чем дольше наблюдал я из своей засады за птицами, тем больше убеждался, что утки не были такими беззаботными, какими они мне показались вначале. Пока одни ныряли, другие зорко смотрели по сторонам. Какой охотник не надеется на удачу!

Первые метры прополз довольно легко, но вскоре под локтями выступила ржавая, пузырящаяся вода, в нос ударило гнилью. Остановившись немного передохнуть, я вдруг почувствовал, как что-то холодное прикоснулось к лицу. «Змея!» — мелькнула мысль. Я затаился. Вот тебе и утки! Прошло первое оцепенение, медленно поднимаю голову, а из-под меня — скок лягушка. Уставилась желтыми глазами. Фу! Напугала!

Наконец добрался до облюбованного места: кряквы спокойно плавают. Подтянул поближе к себе ружье, приподнялся на локтях, а тут веточка вместе с травой распрямилась и прямо в нос. Пот глаза заливает, в носу щекочет и нет сил сдержаться:

— Ап-ч-ч-хи! — Да так звонко чихнул, что уток с озера как ветром сдуло.

Вскочил на ноги, ударил вдогонку улетающим птицам. Одна кряква сразу шлепнулась, за ней вторая… третья… Вся стайка в траву попадала. Я не верил своим глазам. Вторую утку дробь еще могла задеть, но других? Получалось совсем как у Мюнхаузена. Не хватало только шомполов. Всякое на охоте бывало, но такого не видывал!

Иду, чтобы подобрать добычу, зашлепал по воде. Осмотрелся. Вижу, надо мною два сокола-чеглока. Так вот в чем дело!

Соколы-то величиной с галку, и уток они не трогают, а какую панику среди крякв подняли! А ведь, кажется, стукни утка соколка крылом — рухнет он замертво на землю. Только так не случается: один вид кривого клюва лишает крякв разума.

И впрямь, у страха глаза велики.

Обида

Тайга вплотную, подступила к домику. Ивана Афанасьевича. Возле самого крыльца росли две елочки, а чуть дальше — три корабельные сосны. Ни дожди, ни метели, ни бури не согнули их сильных, налитых солнцем стволов. И сколько он помнил — в дни юности и в годы молодости деревья всегда были, такими. Время будто обходило их стороной.

Старику давно перевалило за седьмой десяток. Годы проложили глубокие морщины на его обветренном лице, усыпали инеем волосы. А он еще нет-нет да и выйдет в тайгу за белкой или глухарями. Всю жизнь промышлял зверя, а в последние два года трудно стало лазить по бурелому и болотам, спать у костра: болела поясница. Пришлось устроиться сторожем в сельмаг.

Лет пять тому назад возле деревни Пески открыли рудник, построили поселок, в избах зажглось электричество. По правую сторону от деревни километров на пять весь лес вырубили, а левую пока не трогали.

— Ладно, рубили бы с умом, а то все деревья подряд валили. Дома понастроили, а возле них потом хилых осинок да елочек натыкали. Смех да и только! А лес-то какой стоял — небо закрывал, любую лесину оставляй и любуйся на здоровье, — сокрушался Иван Афанасьевич.

Деревня слилась с поселком, а избушка Ивана Афанасьевича осталась стоять на отшибе. Старик жил один. Его одиночество разделяла только постаревшая лайка Найда. После майских праздников избушка наполнялась шумом. К Ивану Афанасьевичу приезжали внуки: три русоголовых мальчика, озорных, голосистых. Дед не мешал их играм и сердился на невесток, если кто-нибудь из них прикрикивал на внучат.

— Отстаньте от парнишек, чего шумите! — ворчал дед. — Придет время — сами образумятся.

Любуясь внучатами, он забывал об одиночестве, о тоскливых зимних вечерах. Ребята тоже любили деда, любили и его лайку. Найда отвечала малышам на ласку крепкой привязанностью…

В тот год, когда открылся рудник, Иван Афанасьевич похоронил жену. Сыновья звали его к себе, но старик не пожелал уезжать из родных мест.

— Тут родился, тут и помру, — сурово отвечал он.

Был студеный, вьюжный декабрь. Как-то утром, возвращаясь с дежурства, Иван Афанасьевич увидел на заборах розовые листочки. Старик подошел ближе: «Граждане, истребляйте бродячих собак!» — прочитал он. Старик хмыкнул, пожал плечами: где это у них в тайге бродячие собаки.

Но дня через три в домик на краю поселка неожиданно пришла беда. Утром Иван Афанасьевич проснулся от шума. На дворе с хрипотой злобно лаяла Найда.

«Что она, сдурела, что ли? — подумал старик. — На кого лаять-то?»

Однако собака не умолкала. Иван Афанасьевич оделся и вышел на крыльцо.

— Ты чего? — окликнул старик собаку, но тут же осекся.

У сарая стояли двое. В одном Иван Афанасьевич узнал известного всему поселку хулигана Никишку Соболева, в другом — заготовителя Думкина. Первый держал в руках деревянную рогатину, второй — мешок. На дороге в высокой клетке, водруженной на сани, скулили собаки разных пород: дворняжки, лайки, гончие. Ни слова не говоря, Иван Афанасьевич схватил топор и пошел на Никишку. Найда, увидев хозяина, осмелела, выскочила из будки и с остервенением залаяла.