Записки следователя (илл. В.Кулькова), стр. 38

И так был силен гипноз этой комической важности, что даже здесь, в вагоне, завербованные им в свою шайку люди безмолвно признавали его своим начальником. Ведь, кажется, все уже кончено, они пойманы, уличены и признались и ничего, кроме зла, не принес им этот человек, совративший их на тяжелое преступление, и все-таки, когда он вошел в вагон, все подтянулись, как подтягиваются солдаты, когда входит в казарму строгий и требовательный командир. Он окинул их орлиным взглядом, как бы проверяя состояние своих войск. Так, вероятно, Наполеон проходил перед строем гренадер, читая в их глазах преданность и восхищение.

Все уже сидели на жестких полках тюремного вагона, когда вошел Сизов. И он прошел вдоль полок и поздоровался с каждым за руку. И только Тихомиров не протянул ему руки. Сизов сделал вид, что не заметил этого. А может быть, он так был преисполнен сознания своей значительности, что не мог допустить даже мысли, что Тихомиров зол на него. Так или иначе, он, наклонившись к Тихомирову, прошептал ему несколько слов. Васильев не слышал их. Наверно, слова, которые может шепнуть руководитель подпольной организации рядовому функционеру. Какой-нибудь совет, как себя держать на процессе, в чем признаваться и что отрицать. Вероятно, что-нибудь в этом роде. Тихомиров ответил ему отчетливо и громко:

— А почему, собственно, вы мне даете указания, гражданин Сизов? Вы кто мне такой? Атаман?

Сизов еще больше выпятил грудь, еще дальше откинул голову и сказал:

— Мы с вами члены одной партии.

— Какой партии? — спросил Тихомиров.- Партии грабителей? Так это, кажется, называется не партия, а шайка или банда. Я, по крайней мере, знаю, что я бандит, и не скрываю этого. И как бандит понесу справедливое наказание. А вы не только бандит. Вы еще и жулик.

Все остальные участники ограбления отвели глаза и сделали вид, что не слышат. Сизов, ничего не ответив и не теряя своего горделивого вида, топорщась и пыжась, кажется, еще больше, чем раньше, отошел и сел на свое место.

В Москве Иван передал своих подследственных сотрудникам ГПУ. Ему сказали, что он должен зайти на Лубянку. Его будут ждать в бюро пропусков.

Действительно, его ждали. Молодой сотрудник повел его по длинным коридорам, и Васильеву неудобно было спросить, к кому, собственно, его ведут. Его ввели в приемную. Другой сотрудник, сидевший за письменным столом, встал и открыл перед лим большую тяжелую дверь.

Высокий, очень худой человек вышел из-за стола и пошел навстречу Васильеву. У него была острая, клинышком, бородка и очень усталые глаза. Васильев почувствовал себя неудобно. Он знал этого человека, лицо его было ему удивительно знакомо, и все-таки, только пожав сухощавую энергичную руку, он понял наконец, что перед ним Феликс Дзержинский. Дзержинский пригласил его сесть и сел сам.

— Ну, расскажите, товарищ Васильев…- сказал он.- Нет, прежде всего спасибо вам за это дело. Это интересное дело. Ну, а теперь рассказывайте.

Васильев вкратце рассказал все, о чем мы сейчас, через много лет, рассказали читателю. Дзержинский слушал очень внимательно, не отрывая от Ивана глаз.

Закончил Васильев тем, что по всем обстоятельствам дела он не видел никаких оснований считать ограбление Кожсиндиката политическим актом. Деньги были растрачены не на политические цели, а на покупку личных вещей, на подарки женщине. Поэтому он и не придавал значения требованиям Сизова квалифицировать его как политического преступника.

Дзержинский слушал его очень внимательно, все время глядя ему прямо в глаза, иногда чуть заметно кивая головой.

Когда Васильев кончил, Дзержинский еще минуту помолчал и потом заговорил медленно, будто раздумывая.

— Вы, конечно, правы,- сказал он,- но дело в том, что Сизов был действительно левым эсером и даже довольно видным. До революции он играл некоторую роль в своей партии. И действительно был в ссылке по политическому делу. Встречался там с хорошими людьми, считался революционером. Поэтому мы и сочли нужным согласиться на его просьбу. Что ж, квалифицируем это дело как политическое. Сизову от этого лучше не будет.- Минуту помолчав, Дзержинский спросил: — Дело Серафимы Поповой осталось у вас? Как вы его думаете квалифицировать?

Васильев пожал плечами:

— Не тяжелую какую-нибудь статью. С каким-нибудь легким, может быть условным, наказанием. Не стоит ломать ей жизнь. Но нужно, чтобы она запомнила историю с Сизовым навсегда. Такие уроки бывают полезны.

Дзержинский встал и, прощаясь, протянул Васильеву руку:

— Еще раз спасибо, товарищ Васильев.

Глава пятая. «БЛАГОРОДНЫЙ РАЗБОЙНИК»

Обижен судьбою

В наше время уже не встречаются романтические разбойники вроде, скажем, Антона Кречета или других героев дореволюционных бульварных романов, в которых разбойник противопоставлял себя обществу, грабил богатых, одаривал бедных,- словом, всячески старался исправить несправедливость, царящую в мире.

Пожалуй, за всю многолетнюю практику Васильева только один раз встретился ему человек, который хоть немного старался походить на этого разбойника, борца за правду. Это был знаменитый Ленька Пантелеев, герой блатного фольклора, гроза и ужас богатых людей, бог всех уголовников меньшего масштаба.

Когда он погиб, уголовники даже сложили песню, которая кончалась словами:

Убит Ленька Пантелеев,

За него отомстят.

После его гибели долго еще богатые люди беспрекословно отдавали бандиту ценности, если бандит называл себя Ленькой Пантелеевым. Ходили слухи, что погиб вовсе не Ленька, а кто-то другой, а что Ленька, обманув ГПУ и уголовный розыск, гуляет себе по Петрограду, грабит богатых, одаривает бедных… Словом, жив Ленька Пантелеев, не мог он погибнуть.

Конечно, легенда эта обязана была своим зарождением не столько качествам и достоинствам самого Леньки, сколько желанию бандитов доказать хотя бы самим себе, что в профессии их нет ничего позорного, что какие-то не зависящие от них причины заставили их стать на скользкий путь, отделили их от других людей.

Надо сказать, что в подавляющем большинстве случаев никто, кроме самого преступника, не виноват в том, что он стал красть, грабить и убивать. Почти каждый преступник считает, что виновны в его судьбе обстоятельства. На самом деле почти всегда это не так. В конце концов, у каждого в жизни бывали трудные обстоятельства, перед каждым вставали проблемы, казавшиеся неразрешимыми, и все-таки только небольшой процент людей вступил на путь уголовщины. Обстоятельства обстоятельствами, но одного они толкают на преступление, а другого заставляют собраться с силами, напрячь ум, волю и победить их. В большинстве случаев уголовники- люди прежде всего слабовольные. Конечно, не так уж трудно остановить в темном переулке прохожего в хорошей шубе и отнять у него золотые часы и деньги на общую сумму, скажем, в пятьсот рублей. Конечно, гораздо труднее работать день за днем, волноваться, спорить с начальством, отстаивать свою точку зрения и получать два раза в месяц по нескольку десятков рублей.

Можно говорить о моральной неустойчивости, о том, что родители, семья, коллектив не сумели воспитать в человеке непреодолимое отвращение к тому, чтобы взять чужое, не говоря уж об убийстве другого человека. Но в числе рассказов этой книги будет рассказ о сыне старого грабителя, с детства воспитанного так, что он родился уголовником и должен быть уголовником, о человеке, который нашел в себе силы преодолеть чудовищное влияние преступника отца, влияние товарищей, которых ему подобрал отец, и вырваться из уголовного мира.

Третья причина, которую приводят уголовники в свое оправдание,- это то, что их обидело общество. Во-первых, общество не обижает, обижает реальный человек: глупый бюрократ, зарвавшийся чиновник, тупой и злобный начальник. Конечно, легче всего, обидевшись на тупого чиновника, ограбить заработанные честным трудом деньги у хорошего человека. Конечно, гораздо труднее в упорной борьбе победить этого чиновника и обнажить перед всеми бюрократическое и черствое его существо. Почти все выбирают этот последний путь, и только некоторые опускаются на дно и жалуются всю жизнь, что обстоятельства их толкнули на преступление.