Директор департамента, стр. 26

О страсти беседует чинно
За чаем целый синклит:
Эстетиком — каждый мужчина
И ангелом дама глядит.
Советник скелетоподобный
Душой парит в облаках,
Смешок у советницы злобный
Прикрылся сочувственным «ах!»
Сам пастор мирится с любовью,
Не грубой, конечно, «затем,
Что вредны порывы здоровью».
Девица лепечет: «Но чем?»
«Для женщины чувство — святыня.
Хотите вы чаю, барон?»
Мечтательно смотрит графиня
На белый баронский пластрон.
Досадно — малютке при этом
Моей говорить не пришлось:
Она изучала с поэтом
Довольно подробно вопрос…

— Браво, Генрих!

Макслотер был в восторге от стихотворения. После крамольных речей революционеров стихи о любви доставляли истинное наслаждение. Он отдыхал душой.

— Вы настоящий поэт. Как это у вас? «Довольно подробно вопрос…» Хе-хе! У вас все в таком же духе?

Председатель был не похож на себя. Он преобразился. Из грозного, беспощадного судьи он превратился в жизнерадостного любителя скабрезностей. Ему хотелось послушать что-нибудь еще эдакое.

Поэта не пришлось просить дважды. Он продолжал читать, но уже другое:

При жизни счастье нам подавай!
Довольно слез и муки!
Отныне ленивое брюхо кормить
Не будут прилежные руки.
А хлеба хватит нам для всех —
Устроим пир на славу!
Есть розы, и мирты, любовь, красота,
И сладкий горошек в приправу.

И снова трансформация. Макслотер опять стал самим собой. Глаза метали молнии, щеки нервно подергивались. Он старался сдержать себя, и это ему нелегко давалось. Он оказался обманут. Этот поэт — такой же, как все. Революционер и к тому же нахал. Пытался притупить бдительность стишками о любви.

— Типичный марксизм, — процедил Макслотер, — «Прилежные руки» против «ленивого брюха». Призыв к восстанию трудящихся против эксплуататоров. Так это у вас называется, не правда ли? Выходит, не по ошибке, мистер Гейне, в вашей карточке записано: «Друг Карла Маркса». И единомышленник — добавлю я. Мне лично все ясно. Есть ли вопросы у членов комиссии?

За столом президиума произошло движение — это Носке решил проявить активность. Как-никак, а Гейне был его соотечественником и проходил по его персональному списку.

— Герр председатель, — он отвесил поклон в сторону Макслотера, — мы все знаем, как это бывает в поэзии: иной раз ради рифмы родную мать не пощадишь. Позвольте выслушать Генриха Гейне, так сказать, в прозе. Пусть он выскажется, ну, скажем, о светоче демократии и свободы на Земле — о вашей прекрасной родине, герр Макслотер.

Носке расплылся в подобострастной улыбке. Повернувшись к поэту, он продолжал:

— Вы же не станете отрицать, Генрих, что ваши вирши не отражают истинное положение дел в Америке, где все люди счастливы и равноправны…

Поэт не стал дослушивать нравоучительную тираду Носке.

— Да, — сказал он, — все люди там равны, все грубияны. За исключением, правда, нескольких миллионов, у которых черная или коричневая кожа и с которыми обращаются как с собаками! К тому же эти американцы очень гордятся своим христианством и ревностнейшим образом посещают церковь. Этому лицемерию они научились у англичан, от которых унаследовали самые дурные качества. Материальная выгода — их истинная религия, и деньги — их бог, единый всемогущий бог.

— Как вы смеете так говорить?! — возмутился Носке. — Каждый знает, что Америка — цитадель свободного мира!

Гейне придерживался на этот счет совсем иного мнения:

— Соединенные Штаты — огромная тюрьма свободы…

Резкий удар председательского молотка прервал обвинительную речь великого поэта.

— …для последующего препровождения из рая в ад, — Макслотер еще не закончил эту зловещую фразу, а поэта-бунтаря уже выводили из зала.

Гейне шел между рядами иммигрантов и бросал звонкие и резкие, как удары хлыста, строфы:

Ты знаешь безжалостный Дантов ад,
Звенящие гневом терцины?
Того, кто поэтом на казнь обречен,
И бог не спасет из пучины.

Гневные слова поэта острым трезубцем вонзились в сердце Макслотера. Им овладело беспокойство. Убежденность поэта, страсть, вложенная в это четверостишие, поколебали самодовольство и самоуверенность директора департамента расследований.

12

НЕОБХОДИМО было восстановить душевное равновесие. Макслотер стал нервно перебирать карточки иммигрантов-очередников, находившихся в зале, и наткнулся на характеристику, содержащую такие слова: «балагур», «весельчак», «острослов». Этот иммигрант наверняка способен вернуть расположение духа да и повеселить, черт возьми. И вот уже между рядами бодрым шагом направлялся к свидетельскому боксу бравый солдат Швейк. Шел и распевал старую солдатскую песню времен первой мировой войны:

Мы солдаты-молодцы,
Любят нас красавицы,
У нас денег сколько хошь,
Нам везде прием хорош.

Окинув взглядом посветлевшие лица членов комиссии, он взял под козырек и рявкнул:

— Добрый вечер всей честной компании!

Достопочтенные расследователи стали неуклюже раскланиваться, а председательствующий решил сразу же проверить благонадежность солдата:

— Вы знакомы с Генрихом Гейне?

— Кто он такой? — вежливо осведомился Швейк.

— Ну как же, — попытался помочь иммигранту Носке, — тот самый немецкий писатель, которого мы только что изгнали из этого зала и из пределов нашего царства.

— Ей-богу, господа, лично я не знаком ни с одним немецким писателем! — Лицо Швейка выразило искреннюю муку. — Я был знаком только с одним чешским писателем Гаеком Ладиславом из Домажлиц. Он был редактором журнала «Мир животных», и я ему всучил дворняжку за чистокровного шпица. Очень веселый и порядочный был человек. Посещая он один трактир и всегда читал там свои рассказы, такие печальные, что все со смеху умирали, а он плакал и платил за всех. А мы должны были ему петь:

Домажлицкая башня
Росписью украшена.
Кто ее так размалевал,
Часто девушек целовал.
Больше нет его здесь:
Помер, вышел весь…

— Вы не в театре, — оборвал Макслотер иммигранта. — Орете, как на оперной сцене. Скажите-ка лучше, солдат, до прибытия в наше царство с кем вы состояли в сношениях?

— Со своей служанкой, ваша милость. — И Швейк, широко улыбнувшись, подмигнул Макслотеру: я, мол, никаких секретов, даже интимных, от комиссии не утаиваю.

— Я не о том, — председатель, недовольный собой, поморщился: нечетко сформулированный вопрос позволил иммигранту увильнуть от ответа. — Какие политические связи вы поддерживали? Ну, к примеру, как вы относились к войне вашего императора с Россией? Не вели разговоров: дескать, пора заключить с ней мир?

Швейк удивился наивности сидевшего напротив него человека. Стоило ли задавать такой простой вопрос бесстрашному вояке?

— Коль война, так война, — уверенно произнес он. — Осмелюсь доложить, господин директор, будучи солдатом непобедимой армии его величества императора Франца-Иосифа, я решительно отказывался говорить о мире раньше, чем мы войдем в Москву и Петроград. Уж раз мировая война, так почему мы должны поплевывать только возле границ. Возьмем, например, шведов в Тридцатилетнюю войну. Ведь они вон откуда пришли, а добрались до самого Немецкого Брода и до Липник, где устроили такую резню, что еще нынче в тамошних трактирах после полуночи говорят по-шведски и друг друга не понимают. Или пруссаки, те тоже не из соседней деревни пришли, а в Липниках после них пруссаков хоть отбавляй…