Записки майора Томпсона. Некий господин Бло, стр. 50

я должен признать справедливости ради, что в некоторых более обеспеченных и мнящих себя более современными семьях Китай, Северная Африка, Саксония и Иран явно уступают место всему английскому. В 32 % квартир, в которых я побывал, имелись так называемые «корабельные» кофры, а попросту говоря, два поставленных друг на друга походных сундучка, в лучшем случае принадлежавших какому-нибудь пехотному или кавалерийскому офицеру, а чаще всего вышедших прямо из мастерской краснодеревщика с левого берега Сены, специализирующегося на стиле «английского регентства». На стенах цветные литографии, изображающие сцены охоты на лисиц в графстве Саррей и приключения мистера Пиквика;

французский же элемент представлен в 92 случаях из ста 2 (двумя) креслами стиля Людовика XV, которые среди всех этих выходцев из Китая и Марокко утверждают непреходящую ценность французской национальной мебели и свидетельствуют о тайной привязанности к королевской власти. Некоторые из них подлинные, большей же частью это подделка, бывает, что встречаются подделки, выдаваемые за оригиналы.

Я не сомневаюсь, что вся эта мешанина, как она ни пестра, несомненно, свидетельствует о хорошем вкусе моих соотечественников. Впрочем, ведь речь идет здесь лишь о нескольких гостиных среди миллиона других. К тому же я могу и ошибиться [190].

Глава Х

Метаморфозы

Трудно поверить!

Свершилось невероятное!

Я стал «Средним Французом № 1»!

И обладателем двадцати миллионов. Конечно, если считать на старые франки, что для меня гораздо приятнее…

Кроме меня, еще тридцать два человека (из сорока тысяч) справились не только с основными вопросами, натолкнувшими меня на изложенные выше размышления, которые я постарался, разумеется, предельно сжато отразить в своих ответах, но и с дополнительными, особенно ценимыми на конкурсах, как в жизни ценят все, что сверх положенного. Они касались описания внешности среднего француза и потребления им различных продуктов. Из тридцати трех уцелевших кандидатов десять человек обладали всеми типичными приметами: шатены, метр семьдесят сантиметров, глаза голубые, преждевременная лысина, склонность к полноте и т. д. Мои способности статистика, согласен, помогли мне в известной степени дойти вместе с другими тридцатью двумя участниками до последнего тура, хотя и судьба была ко мне на этот раз благосклонна, как никогда. Однако то, что я оказался в числе лидирующей десятки, было или чудом, или счастливой случайностью, а может быть, и тем и другим сразу. Если в конце концов математические выкладки позволили мне попасть в самую точку с 420 чашками кофе и 35 кусками туалетного мыла в год, то, бесспорно, только случаю не менее, чем теории вероятности, я обязан тем, что выиграл, ответив «2,3» на вопрос: «Сколько в среднем детей во французской семье (возраст родителей от 29 до 50 лет)?» Я был почти уверен — двое. И даже немного больше. Но едва ли не наугад я поставил после запятой цифру 3. Через несколько дней после того, как я отправил свои ответы, сохранив это в тайне, Тереза сообщила мне, что ждет ребенка. Должен сознаться: в первую минуту новость эта отнюдь не обрадовала меня. Смятение было первой моей реакцией. Я сразу же позабыл и о конкурсе, и о своих расчетах, и даже о своем ответе «2,3». Многое я бы отдал, лишь бы избежать этих дополнительных забот.

Однако ночью запятая всплыла в моей памяти. Я разбудил Терезу и потребовал уточнений… Я хотел знать, как давно она убедилась… Оказалось, что как раз тогда… «Ты в этом уверена?» Мысль, что ты обязан своим успехом простой запятой, подсказанной женщиной, которая никогда не могла правильно расставить знаки препинания, представлялась слишком уж нелепой.

Мое огорчение постепенно перешло в надежду. Оставалось лишь узнать, соответствует ли указанное мной число общим статистическим данным по Франции за последний период и кто среди нас — десяти претендентов, идущих по правильному следу, — оказался ближе всех к истине…

Теперь-то я это знаю.

И вся страна знает…

Какое странное чувство испытывает человек, привыкший, подобно мне, к безвестности, когда вдруг он оказывается, как принято говорить, в центре всеобщего внимания.

Мне казалось, что я во второй раз появился на свет. Случись мне где-нибудь прочесть сообщение, составленное в таких выражениях: «Доводим до сведения, что в возрасте сорока пяти лет родился господин Поль Бло», я бы не испытал особого удивления. Теперь, когда окружающие видят меня таким, какой я есть на самом деле, я начинаю подозревать, что прежде меня видели таким, каким я на самом деле не был. Совершенно очевидно, например, что лицо у меня изменилось. Теперь все стали замечать, что у меня есть рот, нос и даже появилось выражение лица. Одному из журналистов, нарисовавшему в «Пари-Франс» мой портрет, удалось даже обнаружить в моем взгляде, еще совсем недавно «тусклом», «огоньки иронии». «Господин Бло, — пишет он, — само здоровье, прямота, уравновешенность. Не является ли он со своими спокойными манерами, намечающейся полнотой и преждевременной лысиной живым воплощением среднего француза?» Подчеркивается также скупость моих жестов. Странно. Странно… Весьма странно видеть, как то, что прежде считалось заурядным, безликим, серым, оборачивается чувством меры, скромностью и, конечно же, здравым смыслом. Нужно ли говорить о том, что у меня находят здравый смысл? В моем лице поются дифирамбы сорока трем миллионам французов. Это всегда приятно.

Здравый смысл… Снова и снова здравый смысл…

Что же такое, в сущности, здравый смысл? Ларусс дает следующее определение: «Врожденная способность интуитивно отличать правду от лжи и видеть вещи в их истинном свете». Но разве когда один француз говорит о другом французе, что тот обладает здравым смыслом, он имеет в виду все вышеперечисленное? Я думаю, что, воздавая должное здравому смыслу своего соседа, он просто хочет сказать, что тот способен рассуждать так же, как и он сам, то есть здраво. Это льстит и тому, кто говорит, и тому, о ком говорят. Смело можно было бы изо дня в день хоть пять веков подряд повторять французам, что они обладают здравым смыслом, и им бы это не наскучило (точно так же приятно щекочут их самолюбие разговоры об их величии). Они свободно могут менять свои здравые взгляды два раза в год, восторгаться Республикой, хотя еще недавно обожали короля, преклоняться перед Императором после того, как восхищались Республикой, отдать сегодня предпочтение генералу-монархисту, хотя вчера еще возлагали свои надежды на социалистический парламент, все равно раз и навсегда признано, что они — нация здравого смысла так же, как и нация лучшей в мире кухни, хорошего тона, нация, понимающая толк в жизни. У них нет иных слабостей, кроме больной печени.

Вот почему, отвечая на вопросы анкеты, я без малейших колебаний поставил на первое место не только безупречный вкус, но и здравый смысл моих соотечественников, не позабыв при этом наклеить на конверт одноглазую Марианну почтово-телеграфного ведомства, которую мне всегда хочется поскорее увидеть замазанной штемпелем. В конце концов, уж я-то как-никак разбираюсь в статистических данных. Мои коллеги говорят: статистические данные — это бикини страховых компаний, наибольший интерес представляет то, что они скрывают.

И, как и следовало ожидать, победил «здравый смысл».

Время от времени я смотрю на себя в зеркало… Ведь это я — Бло, Поль Бло… Все тот же Бло, что и вчера, но достаточно было одной минуты, даже одной секунды — той самой, когда я вывел 2,3 чтобы все изменилось… Мое лицо, по которому еще вчера равнодушно скользили взгляды, моя фигура, которая тенью двигалась по жизни, сегодня стали предметом всеобщего восхищения… Мне звонят по телефону, чтобы узнать мое мнение о школьных каникулах, смертной казни, модах, берлинской проблеме. Мое мнение! Слава требует от своих избранников собственной точки зрения на любой предмет. Впрочем, журналисты не слишком требовательны: «Скажите что-нибудь, мсье Бло… Главное, чтобы это сказали вы…»