Записки майора Томпсона. Некий господин Бло, стр. 28

Я люблю все в тебе, Франция, и тебя во всем.

«Ф» как фрондерство, «р» как разум, «а» как амура, «н» как национализм, «ц» как цивилизацию, «и» как искусство, «я» как яства… Я люблю Францию.

Некий господин Бло

Глава I

Прозрачность

Снова конкурс... Понятно, Величайший, поскольку в этой стране Величия ни одна уважающая себя газета или радиокомпания не взялась бы за проведение конкурса, не объявив его заранее Великим. И каких только вопросов не будет задано! «Кто вы?» Если бы я ответил: «Бло, Поль, 45 лет, женат, двое детей, актуарий [157]», удовлетворило бы это организаторов? Возможно. Меня не удовлетворяет.

Взять хотя бы мою фамилию, пусть она состоит всего из одного слога, но о ней в двух словах не расскажешь. Многое можно было бы сказать о ней… Эта фамилия даже не произносится, а скорее выплевывается. Три буквы, которые выговариваешь одним духом и которые тут же затухают, как слабый огонек, прибитый ветром. «Бло» — «ло», этот отзвук находишь в словаре Ларусса в виде партии уцененных товаров [158].

Конечно, есть Бло могущественные и почитаемые, Бло процветающие, Бло — кавалеры ордена Почетного легиона II степени, генеральные президент-директора, управляющие трестами, владельцы металлургических заводов, словом Бло, пробившие себе дорогу в жизни… Пусть они не сердятся на меня. Пусть простят меня все живущие на свете Бло, Бло из справочника Боттена и Бло из бедных предместий, Бло — члены Жокей-клуба и Бло — провинциалы, но я должен признаться, что неосязаемость, бесцветность, эфемерность этой как бы соскальзывающей с языка фамилии всю жизнь преследовала меня и преследует еще и сейчас [159].

Родись Наполеон с такой фамилией, ему никогда не основать бы Империи. С фамилией Бло не завоевывают Пруссию и не оккупируют Европу. Можно разделить Францию на бонапартистов и антибонапартистов, деголлевцев и антидеголлевцев… Но мыслимо ли себе представить блотистов и антиблотистов? Я уж не говорю о таких именах, как Наполеон и Верцингеторикс, где каждый слог поражает монументальностью, таит в себе бессмертие и трагедию, но у меня вызывают зависть самые простые фамилии, вроде Бюффе, Лафонтен, Шевалье, Ламуре, которые сумели вырваться из толпы, и поэтому первоначальное значение этих имен давно забыто, в памяти остались лишь те, кому они принадлежат. Но подумать только, какой урон нанесен многим именам! Телефон — конечно, лучший барометр бессмертия. Если некоторые фамилии еще сопротивляются натиску ведомства связи и, превратившись автоматически в составную часть телефонных номеров, все-таки не утратили своего значения — как РИШелье, ВОЛьтер, БАЛьзак, ГУТтенберг, — то всякие там МОЛиторы, ЛЕКурбы, ТРЮдены и прочие БОТзари воспринимаются всеми, кроме родных и близких просто, как три первые буквы телефонных индексов.

Может быть, мое имя каким-то образом отразилось и на моей внешности? Порой я задаюсь этим вопросом, когда вижу, как взгляды, равнодушно скользнув по моему лицу, останавливаются на чем-то, видимо более достойном. Ничего рельефного, ничего выпуклого, за что мог бы зацепиться взгляд. Я вылеплен из такого ординарного материала, так невыразительны и заурядны мои черты, что в паспорте их определяют словом: обыкновенный. Лоб: обыкновенный, нос: обыкновенный, рот: обыкновенный. Особых примет нет. Говорят, что, когда я родился, у меня были красивые голубые глаза. У кого их не было? У некоторых они остались. Мои глаза превратились в серые. Как и все остальное. Мне кажется, что я насквозь пропитан серостью. Я иду по жизни не как живой человек из плоти и крови, а как некая радиограмма, состоящая из точек и тире, напоминающая фигуры на рекламах, где лица, обозначенные пунктиром и штриховкой, могут принадлежать всем и никому.

Сколько раз во время званых обедов и ужинов мне казалось, что я выполняю функцию окошечка, через которое переговариваются сидящие от меня справа и слева соседи. Если же вдруг они переставали использовать меня как ретрансляционную установку, то по воле каких-то таинственных сил, поколебавшись мгновение, обращались к кому-нибудь из ближайших гостей, но никогда ко мне. Можно подумать, что я просто не существую или меня не воспринимает сетчатка глаз.

Меня уже перестало удивлять, что при одном моем появлении в магазине единственная свободная продавщица тут же исчезает в подсобном помещении или начинает звонить по телефону своей лучшей подруге. Точно так же я давно привык к тому, что в ресторане стоит мне жестом подозвать официанта, как он тут же устремляется на кухню. Может быть, голод делает меня настолько бесплотным, что гарсон не различает, где я, а где пустой стул? Как знать… Но ведь и после сытного обеда я не становлюсь более материальным в глазах некоторых людей, в частности почтовых барышень. Стоит моему лицу возникнуть перед окошечком кассы, как вышеуказанная барышня с папкой под мышкой направляется к своему начальнику в вступает с ним в длительные переговоры. Почему так происходит? И почему, если я хочу сдать пальто гардеробщице, из десятка протянутых к ней абсолютно одинаковых рук она в последнюю очередь замечает именно мою? [160]

Есть ли еще на свете люди, так же как и я, страдающие от своей прозрачности, которым врачи должны были бы прописать специальный курс особого лечения, уплотняющего ткани? Надеюсь, что есть… Сознание же, что есть и другие, которым повезло не больше твоего в жизни, так утешает! Если эта книга выйдет в свет, я хотел бы посвятить ее всем тем, кто, подобно водяным знакам, невидим на первый взгляд, тем, кто может хоть тридцать лет просидеть под яблоней и не открыть закона всемирного тяготения, всем неприметным, маленьким людям, которые, дожив до 65 лет, на цыпочках уходят из этого мира, не без любезной помощи авторитетных врачей.

С этим явлением прозрачности, о котором я говорю, я столкнулся еще в лицее. Чуть ли не каждый месяц появляется новая биография какого-нибудь выдающегося человека. В какой бы области он ни прославился, первые строки этих творений звучат всегда одинаково: уже в раннем детстве герой был отмечен печатью гениальности. Когда речь идет о хирурге (великом): «С самого детства он проявлял страсть к препарированию. Он использовал каждую возможность и вскрывал тела насекомых и пресмыкающихся». Или о генерале (великом): «С самой юности стратегическое искусство захватило его так, что каждый вечер при помощи шахматных фигур в флажков он разыгрывал одну из великих исторических битв».

Я же с самого раннего детства никакими особыми способностями не отличался. Я даже не был, подобно множеству знаменитых людей, сорванцом и зачинщиком всех беспорядков, которым учителя предсказывали, что из них никогда толку не выйдет. Нет. Мои учителя не говорили мне ничего такого. Но не предсказывали они мне и яркого будущего. Правда, у меня никогда не было очень хороших отметок. Как, впрочем, никогда и очень плохих. Оказавшись где-то на полпути между головным отрядом и отставшими солдатами, я застрял в той нейтральной, бесцветной и безликой зоне — уже тогда сказывалась моя серость, — в той no man's land [161] взявших абонемент на посредственность, о которых учителя обычно мало заботились. Подобно тому как газеты интересуются лишь звездами или преступниками, педагоги испытывают нежные или бурные чувства только к блестящим ученикам или отпетым лодырям.