В объятиях принцессы, стр. 29

– Сомертон?

– Что тут произошло, Маркем? Почему ты валяешься в таком свинарнике?

Руки, державшие Луизу, были сильными и надежными. Она слегка расслабилась и уткнулась лицом в мягкую шерсть жилета. Ее куда-то понесли. В неизвестность.

Она услышала сдавленное ругательство.

– Я вычту стоимость жилета из твоего заработка, Маркем, – проговорил знакомый голос. Луиза облегченно вздохнула и провалилась в забытье.

Глава 13

У ее постели сидела женщина.

Луиза несколько раз моргнула – надо же, какими неподъемными бывают веки, – надеясь, что незнакомка исчезнет, но она никуда не делась. Темный женский силуэт на еще более темном фоне.

– Сгинь, – прохрипела Луиза. Язык тоже оказался тяжелым и ворочался с трудом.

Женщина пошевелилась и склонилась над ней. Теперь Луиза заметила маленькую белую шапочку на ее темных волосах.

– О, вы проснулись, – сказала она.

– Конечно, проснулась, – проговорила Луиза, но ее голос звучал очень странно. Звуки были низкими, хриплыми и сливались вместе, словно их издавал пьяный.

– Тише, тише, – всполошилась женщина. – Вам пока лучше не разговаривать.

– Кто вы?

– Я – Памела, служанка его милости. Он будет очень рад, что вы наконец проснулись. – Женщина встала и положила ладонь на лоб Луизы. На ней было простое черное платье и белый фартук, накрахмаленный и тщательно отутюженный. Край жесткой манжеты оцарапал щеку Луизы. – Слава богу, у вас больше нет жара.

Руки Луизы коснулось что-то теплое и влажное. Она немного повернула голову и увидела Куинси, смотревшего на нее с надеждой.

Памела ахнула и замахала руками на собаку:

– Ах ты, негодник, немедленно слезь с постели!

– Нет, пусть останется, – попыталась сказать Луиза, но песик, очевидно, привыкший подчиняться женщине, спрыгнул с кровати и скрылся из виду. Его коготки некоторое время цокали по деревянным половицам, потом он, вероятно, лег и громко вздохнул – с облегчением или смирением.

– Я хочу пить, – прохрипела Луиза.

– Конечно, хотите, бедняжка. – Женщина протянула куда-то руку. Когда эта рука снова появилась в поле зрения Луизы, в ней был стакан с водой, который она приложила к ее пересохшим потрескавшимся губам. – Попробуйте это.

Почувствовав во рту благословенную влагу, Луиза едва не расплакалась от счастья. Она подалась вперед и стала жадно пить, не обращая внимания, что жидкость льется на подбородок, шею и на грудь.

– Вот и хорошо.

Опустевший стакан исчез. Теперь в руке женщины оказалась тканевая салфетка, которой она стала промокать разлитую воду. А Луиза неожиданно встревожилась. Где она? Кто она? Что случилось?

Она – Луиза. Случилось… что-то плохое. Ее сестры!

– Мои сестры! – воскликнула она и попыталась поднять голову, но шея явно не желала держать такую тяжесть.

– Мне ничего не известно о ваших сестрах, – проговорила Памела. – Возможно, его милость вам что-нибудь расскажет.

– Его милость?

– Граф Сомертон.

Услышав это имя, в мозгах Луизы словно прорвалась плотина, и она все вспомнила. Кабинет. Шкатулка. Ее маскировка.

Олимпия. Динглби. Ее сестры. Петер и князь Рудольф.

Боже правый! Ее маскировка!

– А теперь спокойно лежите и отдыхайте, – сказала Памела, вставая. – Я пошлю кого-нибудь к его светлости. Надо сообщить ему, что вы наконец проснулись.

– Нет-нет! Я…

Открылась дверь, впустив в комнату болезненно яркий свет. Луиза отвернулась.

– Граф будет очень рад, что вы очнулись, – сказала Памела. – Он сам много времени провел у вашей постели, наблюдая, как вы боретесь с болезнью. Вы все время бредили.

– Болезнь? Какая?

– Тиф, конечно. Очень тяжелый случай. Мы уже думали, что вы не выкарабкаетесь. Только его милость не терял надежды.

Дверь тихо закрылась.

Ребенком граф Сомертон был очень одинок. Его брат и сестра еще в младенчестве скончались от каких-то детских болезней. Предоставленный самому себе, мальчик знал все ручейки и пригорки старого семейного поместья в Нортгемптоншире, все овраги и тропинки, был знаком со всеми местными жителями. На лугу у пруда он впервые увидел лису, точнее, ее заметили собаки, и в последовавшей короткой схватке лиса не вышла победительницей. Уже юношей он провел целое лето, с удовольствием валяясь в пахучем сене с молодой женой Билли Сайкса, который обрабатывал землю на Якобс-Хилл в течение сорока лет и был несказанно рад, когда в следующем апреле под его крышей родился крепкий здоровый сын. Семнадцатилетний Сомертон потрясенно взирал на темноволосое верещащее последствие своих развлечений. «Какой он красивый и сильный, – гордо сказал Билли. – Он будет обрабатывать землю после меня. Он справится».

Теперь стога остались нетронутыми, а яблоня у двери как раз начала цвести. Сомертон пустил лошадь галопом, словно хотел обогнать воспоминания. Маленький Билли, достигнув восемнадцатилетнего возраста, действительно взял на себя заботу о земле, а его пухленькая розовощекая жена уже ждала ребенка. Бесс Сайкс написала ему письмо – сообщила новости. Оно пришло за две недели до тридцать седьмого дня рождения графа. В таком возрасте мужчина уже должен быть окружен любящей семьей – женой, детишками, собаками. Сомертон продиктовал Маркему ответ и велел вложить в письмо пятьдесят фунтов – подарок будущим родителям. Маркем удивленно поднял брови и выполнил поручение.

Точнее, она выполнила поручение.

Кровь снова забурлила в жилах. Так было всегда, когда Сомертон думал о своем секретаре. О ней. Он снова подстегнул лошадь и скакал галопом, пока над возвышенностью Якобс-Хилл не показались трубы Сомертон-Хауса. Старые кирпичные стены на ярком апрельском солнце полыхали огнем. Окна комнаты Маркема… ее комнаты… располагались в юго-восточном углу дома. В них весело играло утреннее солнце. Надо сказать экономке, чтобы как можно тщательнее задернули шторы. Свет режет ей глаза. Они ненадолго откроют окна, чтобы проветрить комнату, но ближе к вечеру, когда солнце будет уже с другой стороны дома. Сомертон ненавидел запах болезни, считая его символом смерти и разложения. Зато на улице свежий воздух был насыщен запахами зеленой травы и дождя, запахами жизни. Именно это необходимо Маркему.

Сомертон сосредоточился на деталях, чтобы отвлечься от других мыслей, – о ней, хрупкой девушке, нежданно-негаданно ворвавшейся в его жизнь. Так он делал каждый день, с тех пор как месяц назад привез ее сюда, – дрожащую, сжигаемую жаром, что-то бормотавшую в бреду. Он покинул Лондон, потому что больше не мог выносить его, и Маркем заплатил за это высокую цену. В течение долгой поездки сначала на поезде, потом в экипаже ему с каждым часом становилось все хуже и хуже. Граф внес секретаря в комнату на руках, послал за доктором и стал аккуратно его раздевать.

Кулаки Сомертона сжались. Он дернул поводья, заставив коня раздраженно мотнуть головой. Он вспомнил, как впервые увидел ее тело, как с изумлением и ужасом смотрел на ее груди, на изящный изгиб бедер. Он испытывал одновременно ярость и грусть, не мог не думать о тайне, которую хранила эта худенькая девушка.

Граф подъехал к конюшне и спрыгнул на землю едва ли не раньше, чем Байрон остановился. Бросив поводья подоспевшему груму, он буркнул:

– Позаботься о нем как следует. – Не задержавшись ни на минуту, он быстро зашагал к широкой мраморной лестнице, ведущей в Сомертон-Хаус.

Неужели жар вернется? Он часто снижался по утрам, но уже в полдень температура снова начинала подниматься, принося с собой дрожь и лихорадочный бред, от которых не могли избавить ни дополнительные одеяла, ни огонь в камине. Один раз, когда никого не было рядом, граф лег рядом с девушкой и прижимал ее пылающее тело к себе, пока она не перестала дрожать. Она постоянно что-то бормотала в бреду, но слова ее были бессвязными – по крайней мере граф не мог найти в них никакого смысла.

Но теперь лихорадки не было уже два дня, и доктор заверил его, что кризис миновал. Мисс Маркем скоро придет в себя, и начнется процесс выздоровления. Сомертон смотрел на ее неподвижное тело, укутанное белыми простынями, на выбритую голову, такую маленькую и хрупкую на огромной подушке, и не мог поверить своим глазам. Ему казалось, что болезнь в любой момент может вернуться и отобрать у него это хрупкое существо, неожиданно ставшее для него величайшей драгоценностью.