Мальчик на главную роль, стр. 17

Сейчас он меня иногда и похвалит, а раньше всё ругал:

— Где у тебя вторая подпруга? Куда она уползла? Подгони её по первой!

А у меня руки еле шевелятся, стараюсь побыстрее, а сам путаюсь. Вот тут Николай Фёдорович отворачивается и к трибуне идёт. Значит, рассердился. Походит-походит и возвращается:

— Выпутался?

Когда пришло время в седло садиться, Николай Фёдорович скомандовал:

— Гоп!

А я повис на стремени, как паук, и всеми своими ногами зачесал в воздухе. Ног у меня, по-моему, втрое больше стало. Мотяша засмеялся, а Николай Фёдорович поддал мне под зад, я и влетел в седло. Мотяша говорит:

— Ты на лошадь, как на печку, залезаешь.

Я бы ему за печку дал как следует, если бы на лошади не сидел.

Тамерлан, конечно, шикарная лошадь. Это точно. Другой бы надоело стоять и ждать, пока я на ней барахтаюсь. Другая, может, совсем сбросила бы меня и в конюшню ушла. Если, к примеру, такой конь, как Туман. Этот Туман, даже когда в конюшне стоит, всё норовит в соседний денник сунуться и какую-нибудь лошадь укусить, упирается, храпит, на свечку встаёт. Николай Фёдорович всё прощает Туману: ведь он знаменитый рекордсмен и в этом году поедет за границу. Но всё равно — Туман злой, и все лошади в конюшне его не любят. Мотяша говорит, что он возгордился из-за своих побед, но, по-моему, он сам такой. Сам по себе.

Тамерлан — другое дело. Я первое время, например, ещё путался, как Тамерлана послать прямо, налево, направо. Это называется «дать постановление». А Тамерлан без всяких моих постановлений всё понимал. Николай Фёдорович крикнет:

— Вперёд!

Я ещё шенкеля не успею прижать, а Тамерлан пошёл. Мировой конь. Грива у него белая, с тёмными прожилками, гладкая и мягкая. Мотяша её летом шампунем моет. Зимой лошадей не моют, чтобы не простудились. Только чистят.

Николай Фёдорович велел и мне тоже чистить. Мотяша дал мне щётку, скребок, но я по-настоящему до Тамерлана не доставал. Он высокий, Тамерлан. Один Туман его выше. Туман вороной масти, а глаза у него красные и злые. Он всё время копытами перебирает, как будто бежит. Мы однажды с Мотяшей вечером поздно дежурили, так Туман и во сне копытами перебирал. Может, ему снилось, что он на скачках. И все ему кричат: «Туман, Туман!» У него и по крупу зыбь ходила — так ему, наверное, хотелось первым прийти. Мотяша тогда сказал, что Туман нервничает. Что днём он едва денник не разнёс, потому что по ошибке с ним рядом кобылу поставили.

Чтобы до Тамерлана дотянуться, мне Мотяша ящик под ноги поставил. Нужно щёткой лошадь чистить, а скребком — щётку. У Мотяши это здорово получается. Он говорит:

— Мне на тебя смотреть тошно. Широко щёткой-то води! Дай покажу!

Он для фасону так говорит. Ему поучить хочется. А то Николай Фёдорович меня учит, а Мотяша только лошадь за недоуздок держит. Раз мы вдвоём вечером остались, когда Туман чуть денник не разнёс. Мне тогда Мотяша много чего про себя рассказал. И как он добивался, чтобы его в конную школу приняли, а его, как рахитичного, не принимали, и как конь у него кашне сжевал, и ещё много чего.

— Тогда, — говорит, — как раз мода на эти кашне вышла, а мне двоюродный браток из загранки привёз. С памятниками архитектуры. Красные, зелёные памятники. Не знаю, что там лошадь подумала, но только вцепилась в кашне и давай жевать. Я вот теперь видишь как — под рубашку заправляю. Наученный. Она, конечно, баловалась, лошадь. Среди них очень балованые встречаются. А Райка — знаешь её? Ну, которая в красной куртке японской ходит? Она и разнесла по всему клубу, что, мол, у Матвея лошади костюм сжевали. Николай Фёдорович мне тогда лекцию про костюм читал. Что мои клеши конюшню позорят. Но я ему врезал! «Одежда, говорю, моё сугубо личное, можно сказать, интимное дело. Как хочу, так и одеваюсь». Ничего дал, а? Он и замолчал сразу. А что? Я работаю не хуже других. С учёбой тоже порядок! Первый разряд скоро присвоят. Я тренером буду. Вот увидишь!

Когда он ещё тренером будет! А пока он на мне тренируется:

— Как скребок держишь? А холку кто чистить будет?

Когда чистишь Тамерлана, под рукой шкура тёплая, шёлковая. Сам согреваешься. Николай Фёдорович говорит, что Тамерлан размяк, давно не скачет. А похоже, что он — сильный. Такая сильная, мускулистая грудь у него, как будто лопасти внутри. Однажды Николай Фёдорович вскочил на Тамерлана и крикнул:

— Тряхнём стариной, белый хвост!

Ух, как они помчались. Грива у Тамерлана развевалась и хвост отлетал в сторону. Стучали копыта, когда он брал барьер. Но Николай Фёдорович вернулся на место и сказал:

— Постарел, брат, постарел.

Он огладил Тамерлана и дал ему кусок сахару. Тот закивал головой. Все вокруг засмеялись. Я спросил у Мотяши:

— Разве он дрессированный?

Мотяша сказал, что это только Николаю Фёдоровичу он головой машет. Николай Фёдорович его когда-то в клуб привёз и сам выезжал его. Они вместе старились, Тамерлан и Николай Фёдорович. А кланяться его Райка научила, которая в красной японской куртке ходит, но ни Райке, ни Мотяше Тамерлан не кланяется. И мне тоже.

Вообще, оказывается, у лошадей такие же характеры, как у людей. Есть весёлые лошади, которые работать не хотят, а хотят играть с наездником. Заставить их работать трудно. Николай Фёдорович говорит:

— Ты в лошади то ищи, что надо преодолевать. Вот ты катаешься — и тебе приятно, и лошади хорошо. А ты работать её заставь. Чтобы и тебе и лошади трудно было.

Это он говорит, когда настоящих наездников тренирует. А мне он говорит, чтобы я о лошади не думал, а думал о себе. Он называет меня лапшой и предупреждает, что в ковбои меня не возьмут. А меня в ковбои уже взяли, и теперь осталось только выучиться как следует ездить. И держать спину. Чтобы ясно было, что у меня позвоночник, а не лапша.

Я и про всё другое на свете забываю, когда прихожу в манеж. Например, что я учусь в школе, про отца и даже про Глазова с его съёмками. Я и сам удивляюсь, что про всё забываю, как только сажусь на Тамерлана.

Когда Мотяша первый раз вывел его в манеж, Тамерлан всё время жевал, высовывая розовый шершавый язык, и облизывался. У него торчали изо рта какие-то железные штуки.

— Что это у него во рту? — спросил я у Мотяши.

Он ответил:

— Язык.

Ну и двинул бы я ему за этот «язык»! Потом Николай Фёдорович объяснил, что штуки эти называются «трензеля». Тамерлану трензеля не нравятся. Он даже зубами щёлкает от неудовольствия.

Из-за этих трензелей всё и получилось. Я, когда сажусь на Тамерлана, про всё забываю. Мы с Николаем Фёдоровичем рысь проходили. Я с утра морковки припас, и у меня в карманах, наверное, штук семь морковей лежало. А Тамерлан, между прочим, запасливый. Он за щёку морковь запихивает и делает вид, что ему не давали ничего. В сторону смотрит. Хвостом взмахивает и даже ногу в колене присогнёт, как будто мы, люди, ему уже надоели. А вообще он гордый был. И ни за какую морковку в глаза не заглядывал.

Вот идёт он рысью, а я Николаю Фёдоровичу кричу:

— Ничего, что у Тамерлана морковка за щекой? У него ведь там трензеля! Ничего не будет?

Я оглянулся, чтобы посмотреть на Николая Фёдоровича, а Туман, который на другой половине манежа тренировался, как метнётся к нам, как поддаст Тамерлану задом! Мы оба грохнулись. И не знаю, случайно или нет Тамерлан меня крупом прикрыл, а Туман зубами по крупу как рванёт! Тамерлана подняли, у него из раны кровь шла.

Я тоже, оказывается, был помятый, но сразу не заметил. Ведь он не случайно меня крупом прикрыл. Он ждал, что Туман копытом ударит. Он его знал.

Во дворе ишачок закричал: «Иа-иа». Тамерлана повели в конюшню, и я пошёл за ним.

Глава восемнадцатая, в которой отец устраивается на работу

В тот вечер дома отец мыл кухню. Он был трезвый и задумчивый. Я отнял у него тряпку, прижал её шваброй к полу и повозил, где было ещё сухо. Отец сел и закурил.