Виллу-филателист, стр. 5
Плечи у Виллу вздрогнули. Но затем он прислонился затылком к стенке и усмехнулся. На такую уловку они его не возьмут! Разве можно принимать всерьез такую угрозу? Никто не в состоянии уничтожить коллекцию марок. Человек просто не может сделать этого! Можно совершить что угодно: поломать мебель, выбить стекла в окне, даже в порыве злости можно разорвать учебник… Но коллекцию марок? Никогда!
— Ты слышал? — уже злобнее кричит Прийдик. Его явно удивило, что такая угроза не подействовала.
— Слышал! — отзывается Виллу.
— Ну?
— Что «ну»! Не говори глупости!
— Так ты не откроешь?
— Нет!
— Ладно. Дело твое. Считаю до трех, и, если дверь не откроется, мы начнем!
Виллу не отвечает. Он думает:
«Ох и рассердится этот Прийдик, когда поймет, что такой угрозой он ничего не добился!»
— Раз, два… — слышится за дверью. Короткая пауза. Затем: — И… три!
Виллу спокойно сидит. Он уверен: сейчас Прийдик начнет ругаться, что его маневр не удался.
Через дверь доносится совсем тихий шуршащий звук. Так рвут бумагу!
Виллу хватается за край табуретки. Он чувствует, как этот шуршащий звук все нарастает и нарастает… И заполняет вдруг собой всю квартиру — от стены до стены. Не дает вздохнуть, двинуться… Сдавливает своей ужасающей тяжестью сердце, сознание…
Снова рвется бумага.
И еще раз.
— Нет, нет! — кричит Виллу.
— Тогда открывай!
Виллу поднимается и смотрит в замочную скважину.
Посреди комнаты стоит Прийдик. Он держит за обложку раскрытый альбом. На полу валяются три выдранных листа. На них и вокруг них, словно уставшие бабочки, опустились разноцветные марки.
Виллу отворачивается и закрывает глаза.
— Ну так как? — спрашивает за дверью Прийдик.
В ответ молчание.
За дверью снова медленно рвут страницу альбома. Кррр… кррр…
Виллу зарывается головой в одежду на вешалке. Закрывает руками уши. И все равно тот ужасный звук пронзает мозг. Наверное, он уже никогда не оставит Виллу!
Нет! Дольше его невозможно терпеть!
Он отбрасывает одежду и хватает ключ. Поворачивает один раз. Затем рука останавливается.
«Что я делаю! Ведь еще нет восьми. Они еще успеют. А я могу помешать им… Могу! И должен!»
Он решительно поворачивает ключ — снова на два оборота!
Прийдик и Раймо стучатся в дверь. Доносится ругань. Ее сопровождают ужасные, прямо-таки невыносимые для Виллу звуки раздираемой бумаги. За дверью уже ни о чем не спрашивают. Рвутся листы, трещат обложки…
— А ну выпусти! — вопит Прийдик.
— Выпущу в восемь!
Снова рвутся листы. Раздирается коллекция.
Но затем в комнате наступает странная тишина. Словно та страшная работа закончена. Молчание длится минуту… другую… третью…
Виллу наклоняется к замочной скважине.
Прийдик по-прежнему стоит посредине комнаты. Но сейчас его руки повисли. Голова опущена.
Что с ним происходит?
Медленно и степенно, будто ничего не случилось, настенные часы отбивают восемь.
И когда звучит последний удар, Виллу протягивает руку и открывает дверь.
Прийдик и Раймо, толкаясь, пробегают мимо. Они не бьют Виллу. Даже не замахиваются. Они даже не в состоянии посмотреть в его сторону. Они подавлены, им стыдно?..
На полу валяются листы и марки.
Виллу начинает их подбирать, но они вылетают у него из рук. Он опускается на пол и плачет…
Ночь и утро
Обычно я засыпал сразу, но в тот вечер сон долго не приходил. Наверное, потому, что мама вела себя не совсем обычно. Не разделась, не легла в кровать. Возилась за занавеской, где у нас была кухня, время от времени заглядывала в комнату, хотела, видно, убедиться, спим ли мы с сестрой. Я притаивался как мышь и быстро закрывал глаза.
Настенные часы зашипели и пробили два удара.
Так поздно! Почему мама не ложится? Ей завтра в шесть вставать. Идти на фабрику к своим станкам. Сама жалуется, что валится с ног от усталости. И сердце без конца болит и дает перебои.
Кого она караулит? Караулит или ждет? Может, снова пойдет листовки расклеивать?
Эта мысль наполнила меня тревогой и беспокойством. Сон как рукой сняло.
Однажды ночью она уже уходила… Об этом я узнал случайно. Дядя Артур пришел к нам рано утром. Мама думала, что я еще сплю, но скрип двери меня все же разбудил. Так я и услышал, как они за стенкой шептали о листовках.
Дядя Артур был другом отца, а теперь стал советчиком нашей семьи, когда матери нужно было посоветоваться и помочь. Потому что отец наш сидел в тюрьме. «За коммунистическое подстрекательство». Эти три слова я услышал на суде, и они запомнились мне. Мы сидели тогда с мамой на деревянной лавке и смотрели во все глаза на отца. Он сидел вместе с другими на скамье подсудимых между охранниками за ограждением.
Эти три слова тогда мне ни о чем не говорили.
Теперь, спустя четыре года, благодаря объяснениям дяди Артура, я кое в чем поумнел. Я узнал, что бедность не богом дана, как утверждал наш богобоязненный хозяин дома. Узнал, что она от той несправедливости, против которой выступают рабочие. Выступление же за равенство и справедливость и есть то, что в суде называли коммунистическим подстрекательством. И за что многих, очень многих на долгие годы сажают в тюрьму.
Это звучит очень общо, но примерно такими мои «теоретические» познания и были. Мама и дядя Артур больше не просвещали меня.
Они явно считали мои тринадцать лет и шестой класс начальной школы еще слишком малым, чтобы со мной основательнее беседовать. Мама явно хотела уберечь меня от всякой беды.
Примеры повседневной несправедливости представали в бесчисленном количестве. Я сталкивался с ними на каждом шагу — в магазине, на улице, в школе. Особо давали почувствовать свое превосходство сын домовладельца Фридрик и сын полицейского Раймонд. Года на два, на три старше меня, они были готовы без конца терзать меня: за то, что отец мой был брошен в тюрьму, что я летом работал на побегушках. Чтобы причинить мне боль, они толкали и били меня. В детстве мы играли на пыльной улице и во дворе довольно дружно. С годами же они все больше выказывали свое превосходство и презрение.
Часы показывали, что время давно уже за полночь.
И тут я услышал, что мама стала одеваться у вешалки. Потом погасила свет.
Затем открылась и закрылась дверь. Просунутый снаружи в дырочку крючок, задвинул щеколду.
Значит, мама ушла надолго. Не то зачем бы ей закрывать дверь на задвижку.
Я встал и выглянул из-за занавески на улицу. Мы жили на задворках в маленькой, примостившейся за сарайчиками и прачечной, халупе. В нескольких шагах от окна начинались поленницы дров, принадлежавшие квартирантам. Отсюда же виднелись крышка мусорного ящика и бочки. В бочках хозяин держал летом навозный раствор для поливки огорода. В жаркие дни у нас под окном страшно воняло. Комната бывала тогда настолько полна мух, что ни мухотравка, ни мухобойка не спасали. Сейчас, в начале зимы, мы от этой беды избавились.
К удивлению своему, я увидел, что мама стоит около нашей поленницы. Из-за темноты нельзя было понять, что она там делает. Прошло немало времени, прежде чем она пошла. Прошла вдоль поленницы до мусорного ящика и исчезла из глаз. Я бросился к другому окну. Но и оттуда не было видно ничего, кроме освещенного луной темного угла двора, в котором едва различались смутные очертания бочек.
Я понял, что мама прошла через маленькую калитку на узенькую боковую улочку. Извиваясь меж окраинных садов и сараев, она выводила на булыжную улицу, которая уже имела название.
Почему мама не пошла прямо через двор? Почему она воспользовалась калиткой? Или хотела скрыть свой уход? Не желала проходить перед примыкающим к улице большим домом?